Ждите, я приду. Да не прощен будет

С порубленных тайчиутов кереиты рвали оружие, ловили разбежавшихся по степи коней. Однако, когда Темучин, разгорячённый схваткой, увидел, что один из кереитов стал снимать с убитого халат, крикнул повелительно:

— Брось!

Кереит — высокий, крепколицый — с удивлением оглянулся, воскликнул:

— Это моя добыча!..

— Брось, — перемогая возбуждение, спокойно повторил Темучин, — с полными чересседельными сумами мы будем тащиться, как старуха с бурдюком кислого молока. Добыча впереди.

И тут увидел убитого им тайчиута. Он лежал у края дороги широко раскинув руки. Пальцы в предсмертной муке впились в дёрн так глубоко, что Темучин удивился: «Э-э-э... Да он держится за землю. Боится, как бы не погнало по степи, словно перекати-поле... О том беспокоиться поздно». И подумал, что тайчиут в схватке повёл себя глупо. Схватился за лук, когда защитой мог быть только меч. И в другой раз оценивающе оглядел лежавшего.

«А, видать, был крепкий, — решил, — но не сообразил, как лучше отбиться. С мечом, с мечом надо было нападать».

И это было последнее, о чём он подумал, глядя на недавнего противника.

Отвернулся.

По приказу Темучина сотня вновь стянулась в кулак и пошла не таясь к куреню Даритай-отчегина. Скрываться было ни к чему. Кто бы сейчас ни увидел кереитов, всё одно не успел бы предупредить курень. Сотня пересела на заводных лошадей и шла угонистым намётом. В грохоте копыт Темучин подумал, что вот так — с ходу — и надо влететь в курень. Кто-то гикнул в скачущих рядах, свистнул дико. Кони ускоряли и ускоряли ход.

По потным лицам скачущих всадников, по взлетающим над головами плетям, которыми подгоняли коней, было приметно, что сотня изменилась. Во всём облике её объявилось новое, сильное, победное.

До встречи с десятком тайчиутов кереиты шли, таясь по увалам и перелескам. И то невольно придавливало головы, глушило голоса, порождало в душах настороженность и тревогу. И вот маленькая, но победа. И каждый выпрямился в седле, расправил грудь, широко распахнувшимися глазами взглянул вперёд.

Темучин уловил изменение в настроении воинов и запомнил, что означала сеча с десятком тайчиутов на подходе к куреню Даритай-отчегина.

Сотня взлетела на холм, и перед ней открылся курень.

Посреди куреня, как это и должно, вздымалась белая юрта нойона. Подле неё вбит был в землю бунчук с бессильно в безветрии повисшими лошадиными хвостами. У коновязи теснились с опущенными головами кони, но нукеров не было видно. Знать, спасаясь от жары, приткнулись в тени юрт в сладкой дрёме. И даже дымы не поднимались над юртами. Хозяек, видать, тоже сморила жара.

Курень не ждал врагов.

И, как перед сечей с десятком тайчиутов, Темучин увидел: сотня врывается в курень, с треском обрушиваются юрты, бегут люди, скачут в стороны, обрывая поводья, кони от коновязи. И пронзительные крики детей и женщин оглушили его. Темучин невольно поднял руку и прикрыл глаза. Видение ушло, но возбуждение в крови осталось, и оно было так остро, что Темучин почувствовал: под шлемом, на затылке, поднялись и зашевелились волосы. Но зла в нём не было, как не было слепящей, мстительной ярости за нанесённые обиды, боль и унижения. Он не вспомнил ни о канге, совсем недавно рвавшей шею, ни о голодных днях в верховьях безымянного ручья, ни о бессонных ночах в драной юрте чёрного раба.

Нет, это даже не всплыло в памяти. Другое отчётливо поднялось в сознании.

Он увидел юрту отца и лежащего на кошме Есугея. Его по-особому спокойные глаза. И Темучин отчётливо различил — казалось, произнесённое у самого уха: «Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан». И всё с той же ясностью: «Косяк лошадей без жеребца — добыча волчьей стаи».

Темучин отнял руку от лица, взялся за поводья, но не послал вперёд Саврасого, нетерпеливо переступавшего копытами, а ещё раз, уже холодными, жёсткими глазами оглядел курень. Неторопливо, так, как если бы впереди было сколько угодно времени, сказал и широко показал рукой:

— Трём десяткам идти вот так, трём десяткам другой стороной, остальные со мной. Не щадить никого. Нойона не трогать. Говорить с ним буду я.

Поднялся на стременах и не крикнул, а произнёс тихо, почти не размыкая губ, но так, что отчётливо услышал каждый в сотне, как если бы команда давалась только для него одного:

— Урагша.

10

Даритай-отчегин стоял на коленях и плакал, размазывая по лицу слёзы и кровь. Его всё-таки достали по голове камчой, рассекли лоб. А может, он сам расшибся, спасаясь от налетевших на курень кереитов. Перед нойоном была расстелена свежая, только что снятая воловья шкура. А это означало одно — смерть. И смерть жестокую. Человека закатывали в свежеснятую сырую шкуру и оставляли на солнце. Шкура подсыхала и корчила, ломала человека, пока он не отправлялся к праотцам в Высокое небо. Так казнили, когда не хотели пролить и капли крови. Даритай-отчегин был дядей Темучину, а кровь брата отца Темучин проливать не хотел. Даритай-отчегину предстояло умереть позорно и мучительно.

— Ой-ей-ей, — стонал он, раскачиваясь на коленях, — ой-ей-ей...