Ждите, я приду. Да не прощен будет

— Субэдей, — произнёс хан раздумчиво, — Субэдей... Ну, что ж... Малого коня хвали, говорили старики, большого запрягай. Я видел его в седле и видел во главе воинов. Такого коня надо запрягать.

Сказал как точку поставил. Но разговор не кончился. Было оговорено, что тумены под водительством Темучина и Субэдея ударят по меркитам ещё до того, как степь очистится от снега.

— Сейчас в курене Хаатая нас никто не ждёт, — сказал Темучин, — мы войдём в земли меркитов, как нож в растопленный жир.

На том и порешили.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

1

— Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши! — выкрикнул Хорезм-шах Ала ад-Дин Мухаммед. Он никогда не был так разгневан. Но гнев — не сила, а слабость. Ему не следовало горячиться. Впрочем, основания для гнева были.

Жадность кыпчакских эмиров, толкнувшая их за пограничные пределы кара-киданей, вызвала раздражение гурхана Чжулуху, а у него воинов было, как песка в пустыне. Быстрые на низкорослых мохноногих степных лошадках, не отягчённые в походах обозами, кара-кидани могли залить собой земли Ала ад-Дина, как половодье заливает поля.

И такое случалось.

У Хорезм-шаха было два решения, которые в какой-то степени спасали его земли от разорения. И первое, что он мог, — это собрать войско и возможной мощью подпереть восточные пределы державы. Однако в этом случае виделись ему сложности и опасности. Прежде всего, для того чтобы посадить на коней и привести к восточным пределам тысячи воинов, нужно было время, и время немалое. Но то было не главным.

Хуже было другое.

Большую часть начальствующих лиц в войске составляли кыпчакские эмиры, которые и вызвали раздражение гурхана кара-киданей, и вот о них-то в припадке гнева шах и выкрикнул в лицо Теркен-Хатун, царице всех женщин: «Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши!»

Так было сказано о людях, родных Теркен-Хатун по крови и служивших опорой её могущества. Но царица всех женщин, в отличие от сына, не закричала и не затопала каблуками, однако лицо её налилось таким презрением, что у шаха судорогой стянуло челюсти.

На кыпчакских эмиров, надо полагать, после этого рассчитывать стало трудно.

Был ещё выход, к мысли о котором шах пришёл, охладив себя. Трудный выход, тоже несущий сложности и опасности, но всё же представившийся шаху приемлемым.

И он решился. Над дворцом повисла внезапная после бурных сцен тишина. Дворец вроде бы даже обезлюдел. Не было видно ни слуг, ни служителе» шаха. Сам Ала ад-Дин скрылся в своих покоях, и от него не поступало никаких распоряжений.

Это было более чем странно.

Те, кто знал о событиях на восточных пределах державы, отчётливо понимали: дорога минута. Понимала это и царица всех женщин.

Напряжение нарастало больше и больше.

Однако посыпанные золотистым песком дорожки роскошного дворцового сада были пустынны и на них слышалось только воркование безмятежных горлиц. Отцветал миндаль, и воздушные лепестки тихо падали и падали в лучах нежаркого солнца. Что уж горлицам не ворковать?

Не слышно было голосов и в длинных дворцовых переходах.

У Теркен-Хатун началось возбуждённое сердцебиение. Она задыхалась. Царицу всех женщин провели к фонтану, и возле неё захлопотали лекари. Теркен-Хатун была бледна. Может быть, впервые за многие годы она не лицедействовала, а ей действительно стало плохо. Царица всех женщин была вздорной, взбалмошной, властолюбивой, но не глупой и представляла грозность нависшей над державой опасности.

Внезапно шахская половина дворца оживилась. Захлопотали слуги, зазвучали шаги в переходах. Теркен-Хатун сообщили, что множество гонцов было разослано Ала ад-Дином по городу.

Шах повелел собрать большой диван[51].

На столь высокое собрание царица всех женщин пришла, несколько оправившись от немощи, но всё ещё чувствуя слабость и тревогу, так и не оставившую её.

На совет были собраны все высокие лица государства.

Распахнулись широкие двери, и появился шах.

Царица всех женщин, не скрывая того, всмотрелась в лицо сына.

Шах вошёл медленнее, чем обычно, плечи его были опущены, глаза упорно смотрели в пол. Он сел, и рука его привычно потянулась к бороде, но Ала ад-Дин резко опустил руку и впился пальцами в подлокотники кресла.

Глаза его по-прежнему были опущены. Так он просидел долго. Минуту, две, а может, и больше.

В высокие и широкие окна вливалась прохлада сада, и слышно было, как переливались и звенели струи фонтанов. Но это только подчёркивало напряжённую тишину. У присутствовавших перехватило дыхание. Когда задумываются сильные мира сего, задержишь дыхание, ибо неведомо, чем та дума обернётся.

Теркен-Хатун, однако, отметила, что лицо шаха было спокойно. Она даже подумала, что оно слишком спокойно.