Ждите, я приду. Да не прощен будет

Наконец шах заговорил. Голос его был ровен, и в нём, при всём напряжении, царица всех женщин не услышала ни малейшей нотки раздражения. И Теркен-Хатун возликовала — он сломился, сломился, уступая ей и её кыпчакской родне. И гнездившаяся в груди тревога отошла от неё. Но тут же острый мозг царицы всех женщин подсказал: а не игра ли то? Ан мысль эта явилась на мгновение. Слишком велика была радость, что она опять оказалась сверху и власть её не померкнет.

Шах говорил об опасности на восточных пределах, о силе гурхана кара-киданей.

— Если будешь жалеть гвозди, — сказал Ала ад-Дин, — потеряешь подкову. Думаю, следует отдать часть богатств, которые мы взяли в Самарканде, гурхану кара-киданей, послав к нему достойнейших из наших людей на переговоры. Щедрые дары смягчат сердце гурхана, а мудрые слова посланников укажут дорогу к миру.

Теркен-Хатун с трудом верила, что она правильно поняла слова хана. Отдать сокровища султана Османа? Это было невероятно. Царица всех женщин знала, как жаден сын, и вдруг этот жест. Но шах сказал:

— Я приказал снарядить караван с дарами для гурхана.

И вновь волна радости залила Теркен-Хатун. Что ей было до сокровищ Самарканда? Они не принадлежали ей. А то, что они уходили из рук сына, было только к лучшему. Но больше всего из сказанного сыном царицу всех женщин потрясло короткое слово «думаю». Оно говорило Теркен-Хатун гораздо ярче и убедительнее, чем покорный вид шаха или его предложение о сокровищах султана Османа, о том, что сын уступает ей во всём. Слово «думаю» предполагало, что Ала ад-Дин советуется с ней и с большим диваном. А это была слабость. Он всегда говорил: «Я повелеваю». И теперь вот — неопределённое «думаю».

У царицы всех женщин порозовело лицо. Она совершенно оправилась от утреннего недомогания и без всякой тревоги выслушала слова шаха о необходимости направить к гурхану знатнейших из кыпчакских эмиров. Напротив, определения, которые употребил шах в своей речи, предлагая посланников — знатнейшие, мудрые, почтенные, — даже ласкали её слух. Да это и понятно, так как ещё утром из тех же уст она услышала: «Бешеной собаке хвост надо рубить по самые уши».

А тут на тебе — знатнейшие, мудрые, почтенные.

Нет, определённо царица всех женщин могла быть довольной.

Шах хлопнул в ладоши.

На золотом блюде в зал внесли свиток с текстом послания гурхану.

Пергамент хрустнул, когда шах развернул свиток. Пробежав глазами по строчкам, Ала ад-Дин сказал:

— Здесь начертаны слова умиротворения.

Свернул свиток и передал низко склонённому служителю. В присутствии высокого собрания свиток был окручен золотой нитью и скреплён большой шахской печатью.

Ала ад-Дин благосклонным кивком подозвал знатнейшего из кыпчакских эмиров и вручил свиток.

— С этим, — сказал, — нельзя медлить. Караван с дарами готов к дороге.

Царица всех женщин милостиво и с одобрением улыбалась.

Караван с дарами ушёл на рассвете следующего дня. Свиток послания гурхану покоился в крепкой сумке на груди у знатнейшего из кыпчаков.

Ни один человек, кроме шаха, не знал, что, сообщая гурхану кара-киданей о подносимых к его стопам дарах, Ала ад-Дин отдавал всесильному повелителю головы посланников как людей, нарушивших пределы владений кара-киданей.

В крепкой сумке на груди знатнейший из кыпчаков вёз свой смертный приговор.

А чтобы тайна эта осталась тайной, была пролита кровь.

Писец, который начертал строчки послания к гурхану, был зарезан в ту минуту, как только вышел из покоев шаха. Через час были убиты и те, кто зарезал писца.

Шах Ала ад-Дин Мухаммед мог торжествовать.

Ему угрожал гурхан кара-киданей Чжулуху — он умиротворял его сокровищами султана Османа.

Его стращали неповиновением эмиры кыпчаков — он уничтожал их руками гурхана.

Ему терзала печень его мать Теркен-Хатун — он лишал её власть всякой опоры.

Ныне у шаха было время собрать сильное войско, поставить во главе его надёжных и верных людей и двинуть войско в степи.

Ала ад-Дин рассмеялся.

К шаху пришла забавная мысль. Он получил сокровища султана Османа, отдал их гурхану кара-киданей, а теперь вновь собирался заполучить их в свои хранилища. Но смеялся он зря. Людям, стоящим на вершине власти, нельзя быть легкомысленными. Легкомыслие и беззаботность — преимущество не имеющих власти и нищих.

2

История императорских дворов Китая полна мрачных страниц. У стоящих на вершине государства было и, с уверенностью можно сказать, всегда будет множество завистников. Не трясут только то дерево, на котором нет плодов, а в императорском саду росли самые сладкие яблоки. И уж к ним-то постоянно тянулись, и как ещё тянулись, жадные руки. Глаза горели от возбуждения, учащённо бились сердца — ну ещё, ещё немножко, и пальцы ухватят вожделенный плод. А напрасно! Не подумав, не представив во всей полноте, что даёт обладание столь желанным плодом, какому риску подвергает себя вкусивший его и что теряет.