Ждите, я приду. Да не прощен будет

Человеку, протянувшему руку за манящим яблоком, не следовало забывать, что редкий император умирал своей смертью. Стоящих на вершине власти стреляли из луков, как фазанов, на расчищенных дорожках благоухающих садов, топили в великолепных и причудливых фонтанах тех же садов, давили петлями. Им снимали головы на площадях, при огромном стечении народа, и в тёмных подвалах, где стоны и крики глохли за могучими стенами. Они погибали гораздо чаще от меча, ножа или лука, чем самые отчаянные из воинов, которых первыми бросали в сечу. А казалось бы, где опасности? Опахалами из красочных перьев диковинных птиц обвевали их слуги, не позволяя сесть на божественное чело и малой мушке. И вот на же — кинжал в спину. Тычком и в сердце.

Князь Ань-цуань в борьбе за власть отказался и от меча, и от ножа, и от лука. Такое представлялось ему громоздким, примитивным и ненужным.

Он поступил по-иному.

В один из дней император Чунь Ю, выехавший на охоту в предгорья, встав рано поутру, обнаружил, что вокруг роскошного походного шатра нет охраны. Ещё вечером у шатра было расставлено плотное кольцо надёжнейших воинов, и вдруг — никого. Только шумел осенний лес, прекрасный, как все леса осенью, шуршали под ногами опавшие листья и в кустарнике нежно и грустно попискивала синица.

У императора Чунь Ю сжалось сердце.

Большие деревья падают разом. Их надо только подпилить. Эта работа требует сил и умения, но коли могучий ствол перехвачен острым лезвием, гигант, который казался необоримым, валится неудержно.

У императора Чунь Ю ослабели ноги. Он присел на пень, и, словно освещённые вспышкой молнии, ему увиделись лица придворных. К своему ужасу, император внезапно различил за тканью из дворцовых улыбок, приседаний и поклонов крепкокаменные скулы, жёсткие глаза, могучие плечи, буграми поднявшиеся перед прыжком. А обострившийся слух Чунь Ю различил неясные до того шёпоты, порхавшие то тут, то там в бесчисленных дворцовых переходах и переходиках, залах и зальцах, вдуматься в которые до того было ему недосуг.

Чунь Ю понял, что означает отсутствие охраны у шатра.

Тому, кто годами привык сидеть на троне, жёстко и неудобно пристроиться на лесном пеньке. Ярость вспыхнула в сердце императора. Но это была ярость бессилия. У него достало ума, чтобы понять истину: упавшее дерево никогда не поднимется.

Ярость императора угасла.

Из расцвеченного осенней листвой леса, пышного и великолепного до щемящей боли, тихо выкатилась скромная повозка, и скромные, но настойчивые люди предложили императору подняться на сиденье. Помня, что ежели в гневе пнёшь камень, только ноге будет больно, Чунь Ю подчинился их воле. За ним задёрнули серенькую, неприметную шторку.

Вот так. Без лязга мечей и шума.

Повозка покатила по опавшим листьям, многократно воспетым поэтами. Дорога ей предстояла долгая, в забытую провинцию великой империи.

В тот же час стремительной походкой взбежал по ступеням лестницы императорского дворца в Чжунсине князь Ань-цуань. Костлявое, обтянутое сухой кожей лицо его было решительно и дерзко. Глаза широко распахнуты.

В тронную залу, в которую ещё вчера он входил с низким поклоном и почтительно приседая, Ань-цуань вступил уверенно. Каблуки прогремели по лакированным плахам, и Ань-цуань приблизился к трону. Ещё ступенька, вторая... Тум!

Тум! — стукнули жёсткие каблуки, и князь, а отныне — император, сел на трон. Откинулся на высокую спинку и величественно вскинул голову.

Вступившие за ним в залу, затаив дыхание, замерли.

Жёлтые глаза Ань-цуаня медленно, с угнетающей властностью прошли по лицам придворных. И по мере того как неистовые эти глаза — упор в упор — встречались с глазами стоящих перед троном, опускались головы.

Наконец перед новым императором склонились все. Но он по-прежнему не произносил ни слова, словно ждал чего-то, что могло с ещё большей силой и очевидностью утвердить его новое высокое положение.

Головы придворных клонились ниже и ниже.

Старейший из придворных, стоявший ближе других к трону, понял нового властелина. Плавно качнулся и, чуть подавшись вперёд, отдал тот поклон, который в империи отдавался только одному лицу — императору. Этот поклон древнего церемониала означал: я не только склоняю голову, но и весь — жизнью и смертью — принадлежу тебе.

Отступая шаг за шагом к распахнутым дверям, старейший из придворных выпятился из залы. За ним, повторив ритуальную церемонию, покинули зал остальные.