Желание и чернокожий массажист

Маргарита не в силах смотреть на него — она отворачивается с видом, который без преувеличения можно назвать мученическим. Но в то же самое время она протягивает ему руку, как бы прося защиты. После некоторого колебания он идет к ней, размеренно стуча тростью по мостовой и поглядывая на публику с кислой улыбкой: можно предположить, что он еще не свыкся с положением «бывшего» — а Казанова теперь таковым и является. Он подходит к ней, и она тянется за его рукой, хватает ее с тихим криком и судорожно прижимает к губам; спокойно глядя поверх ее золотистых волос туманным взором умирающего, боль которого может умерить только наркотик, он заключает ее в объятия.

Дон Кихот рыцарским жестом поднимает щит, громко и хрипло кричит со ступенек.)

Дон Кихот. Фиалки пробились сквозь стену скал!

(Вместе с Килроем выходит через арку.)

Г у т м э н (публике). Что ж, главное уже сказано, а значит… (за кулисы) занавес можно опускать! (С грацией толстяка отвешивает поклон.)

ЗАНАВЕС

КОНЕЦ

РАССКАЗЫ

Что-то из толстого [80]

Я страшно устал и чувствовал себя разбитым; а это место походило на тихую норку, где можно было спрятаться от мира, когда он чуть ли не весь восстал против тебя. В довершение всего, Бродский захотел отправить своего сына в колледж; так что были причины, почему я стал работать продавцом в этом книжном магазине. В то утро, когда нашлась работа, я, как в прострации, несколько часов бродил по улицам. И вдруг в витрине магазина мое внимание привлекло аккуратно, печатными буквами написанное объявление: «ТРЕБУЕТСЯ ПРОДАВЕЦ». Я вошел и в глубине увидел хозяина, сухопарого еврея, — он сидел за огромным столом, заваленном книгами. Хозяин изучающе осмотрел меня. Трудно сказать, что побудило его взять к себе человека с помятым лицом и дряблым телом; от постоянной бессонницы едва ли можно было иметь менее располагающую внешность. Вероятно, нечто во мне дало ему понять, что я буду работать на совесть и преданно, если он предоставит мне свой магазинчик в качестве тихого, укромного убежища.

Так или иначе, а я нашел работу — в значительной мере то, что хотел. Жизнь моя была скучной, но скуку компенсировала (если вообще нужна была эта компенсация) благоприятная возможность, которую я получил: стал свидетелем драмы, не менее глубокой, по моему убеждению, чем те, о которых написано во всех этих тысячах томов, переполнявших пыльные полки книжного магазина.

В то время сыну Бродского исполнилось восемнадцать. Это был духовно одаренный, рассудительный молодой еврей, сын выходцев из России, стройный, смуглый, с тонкими, красивыми чертами лица. Мне так и не удалось узнать его близко. Да, собственно, это и никому не удавалось: он был осторожный, как маленький дикий зверек, — подойти к такому на какое-то доступное для общения расстояние совершенно невозможно. Этот рассказ — о нем, его отец умер через два месяца после того, как нанял меня на работу.

Юный Бродский был безумно влюблен в шиксу — нееврейскую девушку, — вот почему старый мистер Бродский хотел его срочно отправить в колледж. Как и большинство евреев своего поколения, он отчаянно противился тому, чтобы сын женился на шиксе; ему казалось, что, если хоть на минуту оставить их вдвоем, они тут же поженятся. Но юноша проводил с ней все свое время — ни с кем другим увидеть его было невозможно. Они вместе выросли, в детстве вместе играли у одной пожарной лестницы и, можно сказать, вросли друг в друга.

И все же они были очень разные. Существовали, конечно, естественные расовые различия — галльская кровь отличается от еврейской; разница — почти как между солнцем и луной. Более того, их темпераменты были противоположны. Он, как я уже сказал, — робкий, одухотворенный созерцатель; она — девочка-сорванец, полная животных инстинктов, энергии и жизни.

Но несмотря на это, с самого детства они чрезвычайно сильно любили друг друга. Он, по-моему, друзей никогда не имел; ею же в семье не слишком занимались.