Желания требуют жертв

— Нет, дед, это ты не понимаешь, — в сердцах закричал Платон как человек с расшатанными нервами. Это было слишком заметно. — Я не напрашиваюсь на сострадание, но остаться жить без неё — это и есть самая страшная для меня кара, и вот её-то мне с моим малодушием, пожалуй, не вынести. Я слишком слаб для этого. А умереть — это как раз и есть выйти сухим из воды. Понимаешь? Жизнь бывает страшнее смерти, и смерти я не боюсь. Не боюсь, как ребёнок, вырастая, перестаёт бояться темноты и пустоты. И мне осточертело одиночество, сейчас меня соблазняет пропасть.

— Но, мальчик мой, разве можно избавиться от одиночества, застрелившись или выбросившись в окно? Одиночество — оно в душе. Послушай меня, не принимай поспешных решений. У тебя будет много времени для размышлений, ты освободишься совсем молодым мужчиной, и жизнь обретёт новую перспективу. Поверь, просто поверь и всё. Если можешь, отложи смерть на какое-то время.

— Смерть так же естественна, так же глупа и неизбежна, как и жизнь, с той лишь разницей, что, пожалуй, причиняет человеку меньше мук.

— В этом есть и моя вина, — говорил отрывистым голосом Пётр Александрович, сразу состарившийся на двадцать лет, — я слишком мало и слишком сухо выражал свою любовь к тебе, мой мальчик. Я вёл себя слишком уклончиво и панически боялся признать твою боль как нечто существующее. Я её попросту отрицал, не видел, не хотел видеть. Мои собственные страхи мешали мне взглянуть в глаза твоей боли. Я не сделал того, что должен был бы сделать. Видимо, я был не готов пойти на эту жертву даже ради тебя, мой мальчик. Но ответь мне, если бы я смог раньше, много раньше откровенно поговорить с тобой, это облегчило бы твои страдания?

— Да пошли они к чёрту все эти фрейдистские теории, дед. Психологией и философией займёшься после, без меня. К чёрту! К чёрту! Не хочу об этом думать. Если я не покончу с этим как можно скорей, то сойду с ума.

— Послушай меня, ты ещё создашь себе судьбу, которую полюбишь.

— Смерть, дед, — это тоже судьба, это участь каждого. К чему же откладывать?

— Мальчик мой, сейчас ты чувствуешь горечь и боль, но это пройдёт. Дни превратностей сменяют дни благоденствий, и наоборот. Остановись, прошу тебя, останься, открой глаза. Уходить нужно вовремя и без сожаления, а твоя непрожитая жизнь пока не позволяет этого.

— Не отговаривай меня дед, я всё решил. Чтобы застрелиться нужно мужество, много мужества, а оно вот-вот меня покинет, надо поторопиться.

Платон очень медленно, без всякой суеты приставил пистолет к своему правому виску, сардонически улыбнулся Петру Александровичу, передёрнул плечами, глубоко вдохнул в себя книжную пыль, стоящую в лучах солнца, как вдыхают в конце сезона прощальный, полюбившийся запах моря или сена перед отъездом, понимая, что больше уже никогда-никогда-никогда в это место не вернутся. Затем спокойно, слишком спокойно он обвёл глазами библиотеку, вновь показавшуюся ему самой родной обителью на земле и, по сути, таковой являющейся, и уверенно нажал на курок. Раздался выстрел. Голова Платона, с гранатовым месивом вместо бледного юношеского виска, резко дёрнулась в сторону, а сам он мгновенно обмяк и тяжело рухнул на пол.

XLV

Последние несколько недель прошли для Аси Петровской как в кошмарном сне. Всё случившееся казалось ей нелепым ужасом. Она не могла в него поверить, она не хотела в него верить, она отказывалась принять эту страшную правду и сопротивлялась всем своим существом. В далекой юности, когда Ася смотрела фильмы о несчастной любви (где конец заранее известен), каждый раз ей почему-то казалось, что всё ещё будет хорошо, всё ещё может сложиться. И Мими в «Богеме», сколько бы она её ни слушала, обязательно поправится, а у Карениной и Вронского ещё есть шанс как-то выкарабкаться. И очень расстраивалась, когда финал, снова и снова, был трагичен.

Ася сидела у себя дома на шершавом диване, обтянутом серийным цветастым плюшем. Сейчас это была малопривлекательная, растрёпанная женщина в ночной пижаме, как две капли воды похожая на самую обыкновенную истеричку. Она переключала телевизионным пультом каналы, уставившись при этом стеклянными глазами в какую-то одну точку. Её раздражали интеллектуально-сдержанные лица одних каналов, ей осточертели все их интеллектуальные разговоры, её коробило от бесстыдных взглядов и пошлых банальностей других каналов, тех самых чудовищных банальностей, что люди в телевизоре громоздят одну на другую, её мутило от переизбытка насилия, перемешанного с навязчиво-приторной рекламой третьих каналов. Сейчас ей казалось, что устоявшийся капитализм её раздражает не меньше, чем прежде убогий социализм. В сердцах Ася выключила телевизор, отбросила в сторону пульт, в бессилии откинулась на подушки и тут же поняла, что телевизор здесь совсем ни при чём.