Желчный Ангел

– Это такое место на Земле. Мне бабушка переводила с немецкого одну книгу. Есть такой мужик, альпинист, путешественник Генрих Харрер, и он написал историю, как семь лет прожил в Тибете[19]. Это где-то в Китае. На юго-западе. И там знаешь, как красиво: горы, небо, монастыри, монахи… Все бело-синее… Не то что здесь…

– А что ты там будешь делать? – удивился Адам.

– А что делают в мечтах? Наслаждаются…

– Как туда добраться?

– Никак. Это же заграница. Может, лет через пятьдесят туда будут летать самолеты. Но где они сядут? Там же горы…

– Обещаю, через пятьдесят лет мы туда поедем, – заверил Адам с легкостью, какой женщинам дарят луну и звезды.

– Мне будет шестьдесят пять! – засмеялась Дина. – А тебе еще больше. В таком возрасте людям уже ничего не нужно.

Адам смотрел на блестящую антрацитовую реку, и над ней будто из глубин вырастали заснеженные пики гор, загнутые кверху многоярусные крыши, фигурки людей в длинных одеяниях и бездонное синее, как глаза Кацманов, небо.

– Ты это видишь? – мечтательно спросила Дина.

– Вижу, – ответил Адам – и тут же вскочил от удара чем-то твердым по затылку.

– Град! – взвизгнула Дина, снимая с его головы крупный шарик. – Адик, град! Это лед с Тибетских гор!

Командующий грозой, хохоча над грезами влюбленных, подтянул всю свою артиллерию. Ледяные капли, сначала с горошину, потом с фундук, затем с перепелиное яйцо, разбомбили измученный город, добивая остатки цветов в клумбах, мокрых трясущихся собак и совсем уж единичных обезумевших прохожих.

Адам снял рубашку, натянул ее тентом над головами и побежал со своей спортсменкой к несчастной липе. По обожженным рукам молотила небесная дробь, от боли сводило скулы, но счастье, счастье, счастье, ограненное в грозу, как бриллиант, светилось за грудиной и рвалось наружу к первому лучу солнца.

Главком, одержав сокрушительную победу, удовлетворенно запихивал тучи себе в карман и, будто бы признаваясь, что слегка переборщил, достал из-за пазухи ослепительную радугу. Такой радуги, венчающей нимбом весь город, местные жители не видели никогда. Хрестоматийная, образцовая, четко разделенная на семь цветов, она торжествовала, являя собой победу добра над злом, света над тьмой, жизни над смертью, души над телом.

Тело Адама уже колотилось от температуры, а душа ликовала. И венцом этого ликования стала ракетка, обнаруженная целой и невредимой посреди ветвей тлеющего дерева. Ее ручка, истертая и обмотанная синей изолентой, торчала из матерчатой сумки. Сумку словно кто-то изъял на момент возгорания липы и затем снова вернул на место, как нечто святое и непорочное, что невозможно ни осквернить, ни обесчестить. Солнце, уже наглое, господствующее над миром, подсвечивало драную сумку с ракеткой гордо и победоносно.

– Мамочка дорогая! – воскликнула Дина. – Разве такое бывает? Что все это значит?

– Что твоя жизнь – это теннис. А моя жизнь – это ты, – заключил Адам.

К его собственному ужасу, так все и вышло. Женившись, как только Кацман исполнилось восемнадцать, он отчетливо понял, что обречен ждать Дину из бесконечных командировок, соревнований, матчей. Обречен любить совершенно противоположного себе человека – по образу мыслей, по мироощущению, по размаху затей и поступков.

Да, именно размахом они и отличались. В своей тонкой ювелирной работе – Адам унаследовал-таки мастерскую отца – он совершал микроскопические движения, осечка на долю миллиметра означала крах, порчу изделия. А она размахивала своей ракеткой на полный разворот плеча, порхала, крутилась, носилась по стадиону – и чем шире была амплитуда размаха, тем бо́льшие высоты она покоряла.

В быту картина повторялась. Если он любил мелко накрошенные салаты и супы, то она рубала овощи словно шашкой, проглатывала глыбы картошки, монолиты помидор и бруски огурцов на лету, под телефонные разговоры, не придавая особого значения вкусу. Если он смотрел фильм и наслаждался нюансами актерской игры, диалогов, костюмов, деталями трюков, то она запоминала только главное действие: «Он ее любил, она ушла». Все. Обсуждать было нечего, Дина не помнила подробностей. Если они шли в магазин, он тяготел к элегантным женственным платьям, кружевам, сложному крою, тонко выведенным листочкам[20]. Она же выбирала простые фасоны, бесхитростные, безликие, с минимум декора и какой-либо души. Если он делал ей колечко или подвесочку с филигранным нестандартным плетением и уникальной закрепкой камня, она шершавила его пальцами и восклицала:

– Что-то мешает, Адик. Убери все лишнее к черту!

То, что Адаму казалось сутью, душой, отличительной черточкой, изюминкой, для Дины было лишним. Это выматывало, вымораживало, отнимало силы.

Адам не мог разложить Динину простоту на молекулы. Она не замечает деталей, потому что дура? Или потому что гений?

В этих мыслях и противоречиях проходила жизнь. Детей Дина не хотела – не понимала, как всунуть их в промежутки между тренировками. Общих походов в кино и театры становилось все меньше, говорить за ужином было не о чем. Его не интересовали геймы и сеты, ее – пайки и гравировки.