Желчный Ангел

– Опять потеряла сознание, – всхлипывал фрик. – Говорил же ей: бросай работу, я прокормлю. Но она упертая!

Белая, как саван, Ия Львовна постепенно начала розоветь и приходить в себя, освобождаясь от рук мужчин.

– Все хорошо, Тимочка, уже все нормально. – Она поправила застиранной рукой жидкую прядь волос со лба и улыбнулась. – Я в порядке.

– Вы знакомы? – изумился Вадим, оттягивая нижний край глаза женщины и проверяя цвет слизистой.

– Это моя мама, – выдохнул фрик. – У нее онкология, а она все равно моет полы.

– Не говори ерунды, у меня ремиссия, просто душно в подъезде, вот я и упала. – Уборщица нарочито задорно вскочила, попыталась поднять швабру с пола, но вновь осела, не дотянувшись до черенка. Грязная вода в ведре отразила ее измученное лицо.

– Вызывай скорую, – приказал Тимоше хирург, прощупывая пульс. – Чего уставился?

– Не надо скорую, – упавшим голосом произнесла Ия. – Они увезут черт знает куда… Я лучше отлежусь. У меня такое бывает.

– Идите, Вадим Семеныч, – кивнул фрик, – у нее правда бывает. Я отведу ее домой.

– Отведи и вызови скорую, понял? – настаивал хирург. – Я вечером к вам забегу. Какая квартира?

– Сто тринадцатая. Десятый этаж. Постойте… – Тимоша вскинулся, но густо покраснел. – Можно ваш телефон? Ну, для спокойствия.

Вадим протянул визитку и уточнил:

– Если не отвечаю, значит, на операции.

Понимая, что тотально опаздывает, он вызвал такси и, сбежав по ступеням до первого этажа, застыл в нервном ожидании машины. Его собственный новенький автомобиль, купленный по настоянию Марго, загорал во дворе под мартовским солнцем. Хирург только учился водить, а потому московские пробки и забитые парковки были для него адским кошмаром. Бело-желтый в шашечку «Опель» остановился возле ноздреватого сугроба. Узбек, синий, как чернослив, высунулся их окна и спросил:

– Фторая гарацкая бальниц?

– Да, вторая городская больница, – подтвердил Вадим.

– Садыс.

Глядя в окно с заднего сиденья, хирург пытался уместить в голове странную пару: истертую, как половая тряпка, уборщицу и ее сына – зеленоволосого, утыканного кольцами, булавками и шипами, словно рокерский рюкзак.

Она была очень плоха, ей оставалось недолго. За годы практики Вадим успел выучить этот предсмертный цвет лица, эту синеву губ и необъяснимую прозрачность тела. Кто-то из коллег-патологоанатомов говорил, что у таких людей появляется весьма заметная стекловидная тень. Но Вадик ее не видел, да и, честно говоря, не верил в байки.

Рабочий день, рутинный, обычный, не принес радости. Четыре операции с утра, обход пациентов (как же плохо они стали поправляться после его рук!), заполнение бесконечных историй болезни в компьютере, подготовка к завтрашней городской конференции.

Вечером позвонил Марго, предупредил, что задержится, и, поднявшись на десятый этаж, позвонил в сто тринадцатую квартиру.

Дверь открыл Тимоша, радостно растянул к ушам пробитые кольцами и какими-то пупырьями губы.

– Тебе улыбаться-то не больно? – спросил Вадим, снимая обувь.

– С правой стороны больно. Иногда в ухо стреляет, иногда в глаз, – признался фрик.

– Может быть задет лицевой нерв. Где мама?

– Отдыхает.

Вадим прошел в простую комнату с минимальным количеством мебели. По обе стороны старенького дивана находились шкаф и стол. На окнах висел тоскливый серый тюль. В центре комнаты возвышался деревянный стул, заваленный шмотками попугайных цветов.

Тимоша кинулся к нему, схватил вещи в охапку и без разбора сунул в шкаф, утрамбовывая и придерживая дверь коленом. Перед диваном на табуретке стояла тарелка с остывшим супом, пахнущим, впрочем, крайне призывно.

– Тимочка меня кормит с ложки, – улыбнулась Ия Львовна, – экспериментирует блюда разных кухонь. Сегодня сварил фасолевый, с фрикадельками.

– Почему кормит с ложки? – Хирург надел на руку уборщицы манжету тонометра и начал нагнетать воздух в груше.

– Да если ее не кормить, она вообще ничего есть не будет! – возмутился фрик. – Я уж ей на все лады готовлю, чтобы аппетит пробудить. Вчера харчо сделал и суп с клецками, сегодня – с фасолью. Стоят в холодильнике, прокисают.

– Давление крайне низкое, восемьдесят пять на шестьдесят, – констатировал Вадим.

– У меня как-то в животе нехорошо, – призналась Ия Львовна, показывая пальцем на левый бок.

– Что сказала скорая? – уточнил хирург, прощупывая худой дряблый живот.

– А я им побоялась говорить, – шепнула мать. – Они бы увезли меня, а Тимочка опять бы с ума сошел. Он ведь каждый раз, как я в больнице, новую цацку на себя вешает. Самые болезненные места протыкает. Говорит: «Так я твою боль разделяю». Ну не дурак? И ведь колют его где?

– Где? – эхом повторил Вадим.

– В какой-то забегаловке у нас в подвале. Там не стерилизуют, похоже, ничего. У него эти раны месяцами заживают, гноятся. Так мучается, бедняга… И все из-за меня.

– Вовсе не из-за вас, – возразил хирург. – Это мода такая, субкульутра. Они так себе самооценку поднимают. За счет собственной инакости. «Я – не как все, значит, я выше».

Вадим сам удивился тому, как воспроизвел Маргошину фразу про самооценку, которую она вставляла по поводу и без.

Ия Львовна махнула рукой.