Железная монета

Чеканенный из скорбного металла,
Он возвышается над кромкой мрака.
По тротуару юркнула собака.
Ночь истекла, а утро не настало.

Он видит город свой над бесконечной

Равниною в усадьбах и загонах —
Простор, посильный разве что для конных,
Уснувший мир, исконный и навечный.

Ты брезжишься за вековою тенью,

Мой юный вождь, рапорядитель боя,
Что стал твоей и общею судьбою, —
В Хунине, блещущем как сновиденье.

Над Южной ширью снова, как в начале,

Ты высишься в безвыходной печали.

Кошмар

Король мне снился. Он вставал из мрака
В венце железном, с помертвелым взглядом.
Я лиц таких не видел. Жался рядом
Жестокий меч, как верная собака.

Кто он — норвежец, нортумбриец? Точно

Не знаю — северянин. Бородою
Грудь полускрыта, рыжей и густою,
И безответен взгляд его полночный.

Из зеркала и с корабля какого

Каких морей, что жизнь его качали,
Принес он, поседелый и суровый,
Свое былое и свои печали?

Он грезит мной и смотрит с осужденьем.

Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.

Канун

Песок, бегущий струйкою сухою,
Неутомимое теченье рек,
Воздушней тени падающий снег,
Тень от листвы, застывшие в покое

Моря, валы с неверным гребешком,

Старинные дороги мастодонта
И верных стрел, полоска горизонта
(Точнее — круг), туман над табаком,

Высокогорья, дремлющие руды,

Глушь Ориноко, хитрые труды
Огня и ветра, суши и воды
И скакунов пустынные маршруты

Тебя отгородили от меня —

И все мгновенья ночи, утра, дня…

Ключ в Ист-Лэнсинге

Худит Мачадо

Кусочек стали с выточенным краем,
Завороженный смутною дремотой,
Вишу я у безвестного комода,
На связке до поры незамечаем.

Но есть на свете скважина в стеклянной

Двери с железной кованою рамой — —
Единственная. А за ней — тот самый
Дом, и неведомый, и долгожданный.

Там зеркала сизеют в пыльной дымке,

И чуть маячат за всегдашней мглою
Ушедших смеркшиеся фотоснимки
И фотоснимков тусклое былое.

Рука однажды той двери коснется,

И наконец бородка повернется.

Элегия о Родине

Восход поблескивал стальным чеканом.
Его ковали хутора, пустыни,
пять-шесть семейств и — в прошлом и поныне
недвижный мир в покое первозданном.

Потом бразильцы, тирания. Длинный

реестр геройства и великолепья.
История, сорвавшаяся с цепи,
став всем для всех на краткий миг единый,

Растраченное попусту наследье,

высокий цоколь, праздничные даты,
высокий слог, декреты и дебаты,
столетья и полуторастолетья, —

лишь уголек, подернутый лиловой

золою, отсвет пламени былого.

Герман Мелвилл