Железная трава

Петрунька вздрагивает. Зашуршала отцовская котомка, слышится деланно протяжная позевота, и снова осторожное, хриповатое:

— Тятенька!..

Это Аким зовет деда.

— Э? — доносится чуть погодя с голбчика глухой старческий голос.

— Так как же… надумал, што ли?..

Слышно, как дед, поскрипывая голбчиком, поворачивается на бок.

— А! Тятенька! — опять, уже более настойчиво, зовет Аким.

Долгое томительное молчание. Вытянувшись в струнку, Петрунька таит дыхание. Хочется почесать спину, да нельзя — еще услышат. Где-то за огородами явственно кричит перепел.

— Тятенька-а!..

— Во-осподи, праведный!.. — стонет дед. — Дай ты мне покою, старому… Аким! Дай, мол, покою…

Аким покорно смолкает, но ке надолго.

— Главное дело, — бормочет он как бы про себя, — главное дело, никакого, то-ись, ращоту нет… Позови человека с жаткой, дай ему пару целкашей… с десятины… Сорок десятин — восемьдесят целкашей… Эвон куда въедет! А ежели три года да по восьмидесяти… два ста сорок… Сумма!.. Опять же, поденщики, бабы… Быка стравишь, пару баранов… А народ какой пошел… Его — не шевели, а чуть што — недовольство!..

Дед упорно молчит.

— Весной наймывай, к страде наймывай, — продолжает Аким, — да это чо же такое, а?..

И, помолчав, начинает вкрадчивым, умоляющим голосом:

— Тятенька, слышь?.. Ты бы не того… не сумлевался… Похоронить тебя — похороню, не хуже других… Сын я, поди, да и достатку хватит… А тут, главное, ждать некогда. Утресь глядел — доспеват!

Скрипит голбчик, и идет оттуда раздумчивое:

— Ка-ак? доспеват, го-во-ришь?

— Как же! — оживает голос Акима. — Зерно-то вовсе зарумянилось!..

Дед вздыхает и что-то шепчет про себя.

«Забирает старого хрыча, — думает Петрунька. — Сдается-таки, упористый…»

Сверчок тренькает где-то над самым ухом. Из пригона подает заспанный голос корова.

«Сгрезилось бурой…» — сладко улыбается Петрунька и забывается коротким, чутким сном… Будто посветлело над озером. Дёмка сидит у костра на корточках… И опять — о лешем… Старый, пегий весь, плетется он к утру в Синий Лог, на самое днище — от людей подальше, а как ночь — ходит по лесу, глядит на чащу звездную и плачется: «Эх, все запахали мужики, раскряжили таежное, оголили дернистое, а мне куда?» — «Ку-у-да…» — тянет жалостливо в лесу ночная птица. И трещит костер, и мечутся красные лапы… «Так… так…» — говорит кто-то протяжно да горестно.

Петрунька открывает глаза.

— Так-то, сынок… — слышится тугой голос деда. — Бывало, в топоре — все хозяйство: туды топор, сюды топор… Топор — всему делу голова… Жили, сынок, кормились!..

— Кака уж жисть-то! — тихо откликается Аким.

— Нынче у каждого, — продолжает свое дед, — и то, и се… Молотилка не молотилка! Косилка не косилка! Плуг не плуг… Все подай… А мы с серпами ее, матушку, да с сошенькой!.. А у сошеньки-то, сынок, донышко зо-ло-тое…

Кто-то возится на потолке и шлепает мягким, точно рукавичками… «У-у… е-е… у-у…» — доносится глухое, тревожное… И ночь кругом откликается тихими голосами.

«Петушиное утро, а наши брунчат все…» — мелькает в голове Петруньки. Ласковая теплота льнет к его глазам, и они сами собой закрываются… Но просыпается вновь от тяжелого возбужденного голоса отца.

— Ну-у!.. Теперь, как поглядишь на старое-то — мука одна…

— Мука муку любит, сынок!.. Так-то…

Дед говорит тихо, и в ответе его слышится скрытая покорность. Аким взволнованно сопит носом.

— А ты, сынок, не горячи… сердца свово! — скрипит старик. — Я не супротив, к слову сказывал… Жили, мол, ранее.

Старый спокойный голос убаюкивает Петруньку. Затихают осиновые листья за оконцами, смолкает сверчок у припечья.

И снова, уже далеко за полночь, Петрунька, как от толчка, открывает глаза, настораживается. Ему кажется, что спал он всего минутку, и в ушах еще стояли голоса отца и деда. Но уже алел угол печи, и из ближнего распахнутого оконца шло свежее дыхание утра.

Петрунька приподнял голову, огляделся. Сонно колыхалась пушистая борода отца. «Спит… А дед?..»

Чуть не вскрикнул от неожиданности, плотно сжал веки и замер.

Сутулый, в длинной холщовой рубахе, с обнаженными, остро выпирающими ключицами, осторожно спускался дед с голбчика. Ступил на пол, половица скрипнула… Кашлянул в руку.

Петрунька, не выдержав, приподнял вздрагивавшие веки.

Дед стоял у печи, глядел в сторону Акима. В запавших глазах старика теплилось что-то такое мягкое и уютливое, отчего у Петруньки радостно заколотилось сердце.

В сенях, овлажневших за ночь, пахло гарью, вверху, должно быть, на крыше, бодро чирикал воробей.

Дед шел по двору к амбару. Петрунька тенью мелькнул по завалинке. Спугнул из пыльной ямы квохчущую курицу и, щуря глаза от светящегося воздуха, побежал у прясел, купая босые ноги в густой росе. Вот и грузный, осевший зад амбара.

Припал к щели между бревен. Замер, глубоко вдыхая в себя запах лежалого зерна. Гулко колотилось сердце.

В теплом сумраке амбара дед не спеша прошел в дальний угол. Полоса розового света, бьющего из дыр навеса, легла на лысину, на пучковатые брови, широкий нос и жилистый коричневый загривок, покрытый серебристым пушком.