Железные Лавры

Казалось, что стремлюсь, не касаясь стопами порфировых мозаик, только бы сквозняк не снес меня невзначай куда-нибудь прочь. Припал к ступеням и стал слушать свой голос как бы со стороны, из-за невидимых занавесей – как он славословит царицу и как распинается про чудесный невещественный дар – в пику спрятанному в ларце, - принесенный с лугов, бескрайних холмов и дебрей Запада, собранный по слову-крупице, слову – росяной капле, слову – зерну пшеничному, но, увы, не горчичному. Дар тот – живое предание-молва о славе автократора римлян, василиссе Ирине. И дар тот собран песнею-висою в драгоценный и столь же невещественный сосуд мелодии и голоса баснословного певца-барда, принесшего тот дар от дебрей, лугов и холмов на землях, подвластных правителю франков и даже не только ему.

Никто из высших самолично не давал мне слова, и все они, переглянувшись, решили, что слово о песне загодя потребовала от меня сама царица. Сама же василисса смотрела на меня с улыбкой столь невидимо-потаенной, каким только может быть смертельный стилет богатого наемного убийцы, скрытый в пышных одеждах. В те мгновения все иные заговоры преодолевал один – тот, что и возник в те мгновения между мною и царицей, будь проклята моя неизжитая, хоть и раскаянная гордыня! Жалею, однако, лишь о том, что не видел лица главы Карлова посольства, герцога Рориго, безмолвствовавшего едва не до полного своего небытия за моей спиною.

- Довольно, сын Филиппа! – вдруг негромко и почти насмешливо возгласила царица, приподняв перст с золотого подлокотника; казалось, ей самой уж доставляет радость запросто ломать церемонию, ставя франкское посольство в невразумительное положение. – Так ты перепоёшь всякого певца. Пропусти его вперед себя. Пусть теперь он сам за себя ответит, а мы послушаем обещанную чудо-песню.

- Бог в помощь! – невольно шепнул язычнику, когда он проходил мимо меня почти вплотную (разумеется, неспроста так проходил, надеясь, что добрым словом укреплю его в чужом пиру или дам последний совет-указание!).

Бард Турвар Си Неус, однако ж, небрежно отмахнулся от меня бровью, низко поклонился царице, дерзко присел, когда все посольство стояло, прямо на вторую снизу ступень тронного возвышения, всем своим видом показывая, что эта ступень сооружена во дворцах именно для певцов-бардов. И, еще не тронув струн арфы, запел в разгон.

Изумился до глубины души не только я. Даже у царицы уста приотворились от удивления. Бард запел на чистом эллинском наречии, пожалуй, не грязнее какого-нибудь афинского кифареда в третьем поколении! Дерзкая мысль посетила – Ты знаешь, Господи! Не Ты ли попускаешь язычнику петь на неведомом ему самому языке, как некогда призвал апостолов – благовествовать в день Пятидесятницы? Вот что осмелился, по грехам своим, вообразить в тот миг. Ведь то увиделось, а вернее, услышалось прямым Твоим благословением моего заговора! Бесовской была мысль – возможно или несомненно, то мне осталось неведомо. Ибо сам бард не поддержал ее ложью, а честно признался мне на другой день, что не хуже меня запоминает иные языки – и лишь латынь искажает, ибо не жалует ее, как и всех чиновников.

Как, наконец, тронул бард струну арфы – тотчас хребет мой рассыпался и взлетел стайкой ласточек. И весь бы рассыпься ласточками и разлетись в тот миг – никто бы, пожалуй, не приметил чуда. А простого, без особых чудес, исчезновения моего – и подавно!

«Господи! – воззвал к Тебе. – Или попусти, или накажи!»

И с той, не менее дерзкой мольбой стал осторожно пятиться, прикидывая, не отдавлю ли носки герцогу Рориго. Удалось вслепую успешно обойти его стороной. Углубился в строй франков, как в чащу высоких деревьев, – и с облегчением канул.

Чем более отдалялся от барда, тем, казалось, громче он распевался, словно бы – для меня одного, дабы знал я, что поёт он именно то, что и положено, что ему внушено, а он то внял ради дела. И вот, наконец, вытек я весь из церемониального зала в потайной ход, содержавший и вовсе страшную тайну.

Все отличие нынешнего поросенка-поджигателя от давнишнего, из детства, было – вервие короче, чтобы быстрее убегал от огня, от коего не убежать, а сам грозный запал побольше, с вызревшую головку камыша. Да и дегтярно-смоляной пропитки не пожалел, выпросив ее у того же Агафангела.

Последняя надежда таилась в кресале, огниве и комке сухой ветоши. Бард, тем временем, уже пел о великих и баснословных Железных Лаврах Гипербореи, кои готовы обрушиться на всех явных и тайных недругов царицы. Причем стал повторять слова о Лаврах, как бы превращая их в припев, въедающийся в слух и память слушателей.