Железные Лавры

В памяти, уже когда канули мы с бардом, открылась вся картина при взоре от подножия тронного возвышения в Залу: ближе всего торчал живой, но обмерший столп – герцог Рориго, так и не обратившийся взглянуть, что за чадное светопреставление творится у него за плечами. Не мог ведь он повернуться спиною к трону и воплощению высшей власти на нём. Но и меня с бардом он тоже как будто не видел в упор – так смертельно остекленели его глаза. За ним клубился дым, и частью колыхалось стоя, частью поднималось на ноги с пола разбросанное франкское воинство. Позади всей франкской массы возвышались над человеческим хаосом плечи и голова ярла Рёрика Сивоглазого. Он теперь не преследовал дымную и огненосную тварь всем телом, а следил глазами за ее беготнёю и как будто дожидался, пока тварь устанет сама искать своего спасения, носясь туда-сюда вдоль задней стены.

- А что ярл? – с тревогой вопросил бард, когда мы стремились по сумрачному узкому коридору, свет в который проникал через небольшие отверстия-глазницы на высоте вытянутой руки.

Словно иной защиты, как только ярловой, он и не знал.

- Сам себе дорогу проложит, прямее нашей, - на ходу, через плечо отвечал барду. – Нам бы успеть… Пересидим в тихом месте, пока тут всё успокоится.

Пересидеть, однако, довелось вовсе не в том месте, в каком рассчитывал, чая улизнуть из Дворца и бегом достичь Обители не по главной улице. В сумраке да с разбегу едва не протаранил лбом грудь стражника-спафария, заткнувшего выход из коридора. За ним стояло еще двое, а за ними – сам Тит Кеос.

- Прости, Иоанн, не я велел, - лаконично повинился он.

И нас с бардом без лишних уговоров повели по лестницам все ниже и ниже и, наконец, доставили по одиночным клетушкам в дворцовой темнице.

В своей увидел не глухую тьму, вестницу казни голодной смертью (а то было в сем просторном, как тартар, дворцовом подвале простым обычаем), но зажженную лампу, вселявшую надежду.

Тревожился не за себя, а за барда – не потеряет ли он голос от столь сокрушительной перемены участи. А голос его еще мог пригодиться – и вскорости: к примеру, для того, чтобы лишить рассудка местных стражей и заставить их отдать ключи к запорам. Оставалось, значит, надеяться и на то, что такой способ спасения у барда всегда наготове…

Чем больше размышлял над положением дел, тем больше удивлялся, бодрясь. Удивлялся проворности стражи, а тем более – расторопности данного ей и самому Титу Кеосу повелению схватить нас. Удивлялся и догадливости стражи оказаться именно у того выхода, который вел нас на волю. Выходило, что слежка за мною была куда более тщательной и скрытной. Кто ее мог развернуть во Дворце? Никифор или Аэций? Или оба разом? Но договориться между собой они никак не могли. И у Аэция куда больше сил и возможностей. Рассудил, что умелая засада – его необременительный труд. Трачу место на изложение тогдашних мыслей, опять же, из гордыни: их ход оказался на поверку верен.

Если все было так, то было от чего взбодриться загодя: тот, кто устроил слежку, не препятствовал, однако, исполнению моей дерзкой ребяческой затеи. Значит, сей некто обо всем догадался и увидел в затее некую для себя выгоду. Сравнил в памяти взгляды Никифора и Аэция, посланные в меня от тронного возвышения. Взор последнего показался более колючим, но оттого – и более озорным.

И вовсе взбодрился, когда вскоре на веселый огонёк медной лампы принесли еду.

Едва поверил своим глазам: то был жареный фазан, едва ли не прямиком с императорского стола! Уж если такого же поднесли и барду, подумал, что певцу можно потерпеть свою мечту и прозябать во дворце и даже в темнице в надеждах о новом выступлении перед царицей.

Жизнь показалась удачной и в малом, и в великом.

В малом – света было достаточно, чтобы видеть прекрасное блюдо, кое вовсе не выглядело последним сладостным сном умирающего узника. В великом – дело было сделано: франкское королевское, а, вероятнее, уже и императорское посольство обращено в посмешище не по воле самой царицы Ирины (что легко было доказать, если Карл потребовал бы, а жертва была уж мне не страшна), за сим василисса освобождена от всякого прямого ответа Карлу и может в неторопливых размышлениях о судьбах государства и мира спокойно дожидаться следующего посольства, решиться на кое у Карла должно хватить немало смирения.

Все это и сказал прямыми словами управляющему Дворцом, Аэцию, когда после неторопливой моей трапезы, меня привели к нему, в комнату для тайных приемов.

- Лучше бы и я сам не придумал, - сказал он, дав себе волю покатываться со смеху на каждом слове.

Так выяснилось для меня, что он во Дворце и был главным противником брака царицы христианского Востока и императора Запада.

- Хотя мы с логофетом отнюдь не в близкой дружбе, - сказал он, иссякнув смехом, - однако ж на благо государства у нас немало общих мыслей. Одна из них – видеть в тебе, Иоанн, сын Филиппа Феора, будущего силенциария.

Ему явно не приглянулось ответное выражение моего лица, усиленное молчанием, отнюдь не согласным.

- Тогда чего ты хочешь? – уже строго вопросил он.