Железные люди

Вы шумите, шумите надо мною, берёзы,
Колыхайтесь, ведите свой мотив вековой.
А я лягу-прилягу возле старой дороги,
На душистом покосе, на траве молодой.
А я лягу-прилягу возле старой дороги,
На душистом покосе, на траве молодой.

В избе на мгновение воцарилась тишина, а потом из окна эхом вернулся Валин голос:

А я лягу-прылягу,
Край гасцінца старога,
Галавой на пагорак,
На высокі курган.
А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.

И тут дед Лёля позвал ее из окна:

– Иди в избу-то, Настёна. Выпейте да спойте за примирение!

Валя, не дожидаясь, выскочил на крыльцо, обнял жену, сгрёб в охапку, целуя ее в обе щеки и продолжая петь:

А стамлённыя рукі
Вольна ў шыркі раскіну,
А нагамі ў даліну,
Хай накрые туман.

– Прости меня, Валя, за помидоры-то! – попросила Настя, едва сдерживая слезы.

– И ты меня прости, – отозвался Валя.

Так, в обнимку, и вошли они в дом. Вечером этого же дня Настена срывала с поверженных веток помидоры и бережно сортировала их по ведрам: спелые в одно, зеленые – в другое, дозреют еще, если выложить их на подоконник на солнце. Дед Лёля обрезал лук, а Валя поливал огурцы и капусту.

– Ну разоренье одно с вами, – ворчал дед. – Не дозрел лук-то! Не накатился чередом! Столько добра перевели! Где бы детушкам в город отправили, а теперь сгниет лук-то! Вон и перо-то, полюбуйтесь-ка, всё зеленое ишшо!

– Не ворчи, отец. Так уж вышло, – ответил Валя, стряхивая последние капли из лейки на крупный кочан. – На закусь нам с тобой пойдет.

– Не ругайся, дед Лёля, – отозвалась Настёна. – Я из этого лука с помидорами лечо сделаю. Закатаю на зиму в банки. Я уж и рецепт вычитала в журнале «Счастливое подворье».

Но дед продолжал ворчать:

– Выдумают же такое – лечо! По полтиннику обоим стукнуло, а ума так и не нажили.

Настёна с Валей не перечили. Переглядывались да пересмеивались чуть слышно, и, глядя на них с высоты, в тот вечер, будто нехотя, медленно-медленно спускалось за горизонт предзакатное июльское солнце. Спелый шар, похожий на розовый помидор, неспешно тонул в золотисто-луковых облаках, словно заслушался, как поют на огороде двое:

Вы шумите, шумите надо мною, берёзы,
Колыхайтесь, ведите свой мотив вековой.
А я лягу-прилягу возле старой дороги,
На душистом покосе, на траве молодой.

Яша и Маша

Брошенные избы в вологодских деревнях напоминают покинутых стариков. Особенно удручает их вид в осеннюю непогоду. По немытым оконным стеклам ползут капли дождя, и под мелкой моросью окна похожи на вечно слезящиеся старческие глаза. И шершавая поверхность бревен – это сухая кожа, покрытая пигментными пятнами от сучков. Учат же в начальной школе Есенина:

Изба-старуха мякотью порога
Жует пахучий мякиш тишины…

Мне уже тогда был знаком запах этого «пахучего мякиша тишины» – аромат запустения и сырости, плесени и гниющего мха.

В деревне моего детства стояла всего лишь одна брошенная изба, и я помню ее так ярко и точно, как запоминаешь впервые в жизни увиденного покойника. У маленького домика росла раскидистая приземистая яблоня. По весне она буйно цвела, и от ее благоуханного дыхания оживала вся деревенская улица. Осенью она давала урожай мелких и кислых плодов. Север не балует крестьян сладостями, но мне нравилось их собирать. Яблоня никому не принадлежала, и любой мог отведать от ее щедрот. Домик в два окна постепенно хирел и ветшал, некому было обласкать его печным теплом, подлатать сухим мхом, поправить черепицу на крыше и покосившийся штакетник палисадника.

«Тут жили дедушка Яша и бабушка Маша. И не было у них детей, да и вообще никакой родни в живых не осталось», – начинала свой рассказ бабушка. Это была одна из легенд моего детства. И мне кажется, что я и сейчас явственно слышу бабушкин голос:

– Жили-были дедушка Яша и бабушка Маша. Был у них когда-то сынок Сашенька, но в три годика заболел воспалением легких и умер. Это ведь не сейчас! Больниц-то тогда не было, даже фелшара у нас в Паутинке не работали! Да и лекарствий таких еще не придумали.