Железные желуди

- Ненавижу предателей, отступников, тех, кто несет ги­бель своим, - прищурился Войшелк и вдруг сокрушенно уронил голову на руки. - Это все Козлейка, все он... Не зря говорят, что мягкий червь твердое дерево точит. Таким вот червем проник он в душу моего отца, кунигаса. Стоит им самую малость побыть один на один, как отец становится зверем. Я убью и Жернаса, и Козлейку. - Ничуть не опаса­ясь малознакомого человека, каковым был для него Далибор, рутский княжич изливал перед ним свою горечь и обиду. Под конец сказал: - И еще одно несчастье на нас свали­лось: нет нашей Ромуне.

- Как нет? Где же она? - вздрогнул Далибор.

- Никто не знает. Прошлой ночью, еще до нападения на Руту, понесла она жертву Пяркунасу. Она и раньше часто одевалась вайделоткой и вместе с другими вайделотками ходила поклониться священному огню. Наша Ромуне не та­кая, как иные девушки. Была...

- Какая же она? - не принимая душою слова "была", с затаенной дрожью в голосе спросил Далибор. Он поймал себя на том, что от услышанной новости у него болезненно перехватило дыхание. Красавица-литвинка с темно­-зелеными глазами и светлым пеплом волос, оказывается, уже была по-особенному дорога ему.

- Ну, к примеру, другие княжьи да боярские дочери, па­лец покажи, хихикают, смехом давятся, а она - нет. По лесу любила бродить, по лугам. Венки красивые плела. Христу, правда, без охоты молилась. Разве что мать заставит. Она, как отец наш, к Криве-Кривейте ездила, к старой литовской вере тянулась. Нам с нею, скажу тебе правду, княжич, даже подраться случалось. Смешно: я, мужчина, брат, - и дрался со своею сестрой. А она гордая была: обид никогда и нико­му не спускала. Да что теперь говорить? - Войшелк удру­ченно махнул рукой. - Пойду. Там мать плачет.

Далибор остался один. Острая внезапная тоска холодным пламенем полыхнула в самой глубине души, и не было от этой тоски спасения. Сердце зашлось в обиде на жизнь, на­сылающую на людей беду за бедой. Лежит в головешках Рута... Теперь вот исчезла Ромуне... Доколе пребудет такая несправедливость на белом свете? Но тут трудно что-либо придумать. Сказано же в Священном писании: страх Божий несите превыше всего.

Снова вспомнились темно-зеленые глаза литовской княжны, словно выступили из тумана. Далибор вдруг по­нял: если окажется, что погибла или подверглась насилию Ромуне, безрадостной и ненужной, как трухлявый лесной гриб, станет его жизнь. Что же предпринять? Он сделал единственно правильное, что оставалось в его положении, - пошел к Миндовгу. Кунигас поможет распутать этот убий­ственный клубок. В мыслях он молился и Христу, и Огню-Ворожбитичу, чтобы не отступились от Ромуне и от него, Далибора.

Миндовг, показалось, ждал новогородокского княжича. Неизменный Козлейка натирал ему, голому по пояс, спину пахучей светло-коричневой мазью, которую зачерпывал се­ребряной ложечкой из граненого, красного стекла флакончика. Через всю заросшую черным волосом, полноватую грудь кунигаса шел длинный извилистый шрам.

- Это последняя их победа, - едва увидев Далибора, за­говорил Миндовг. - Последний укус гадюки, болезненный, но не смертельный. Сюда уже идут верные мне войска. За меня Новогородок.

- Новогородок за тебя, кунигас, - без раздумий подтвер­дил Далибор.

Это еще больше распалило Миндовга:

- Под моими знаменами соберется вся Литва, и никто больше не посмеет поднять руку на священный дуб.

"Жернас, пока ты произносишь эти слова, поднимает на него не руку - рыло", - пришло вдруг Далибору в голову, и он долгим, испытующим взглядом посмотрел на Козлейку, продолжающего усердно мять и оглаживать спину кунига­са. Зачем, интересно, сдался Козлейке этот ненасытный ка­бан, этот Жернас? Чтобы испытывать блаженство от созна­ния, что даже со святыней он, такой, казалось бы, тщедуш­ный и незаметный, может делать все, что ему заблагорассу­дится?

- Они не любят меня, а я не люблю их, - говорил между тем кунигас, имея в виду своих многочисленных недругов. - Да за что их любить? И разве можно любить крысу, пау­ка? Разве можно любить вот этого мерзкого предателя, ко­торый хотел отравить меня с семьей и сбежать к Давспрунку? - Миндовг резко дернул за какой-то шнурок, и взгля­дам предстал дальний угол светелки, до этого завешенный плотным черным пологом. Далибор увидел еще не старого, не седого, а светловолосого человека в изорванной одежде, с разбитым в кровь лицом. Человек стоял на коленях, руки его были связаны за спиной сыромятным ремешком. Тяже­лая даже на глаз сума висела у него на шее, тянула голову к земле. - Гедка, мой бывший боярин, - разъяснил Миндовг. - Хотел, собака, драпануть через болото. И побежал уже, да был схвачен. - Тут кунигас благодарно взглянул, на Коз­лейку. - А перед этим, как лиходей и последний тать, налил в княгинин кубок вина и сыпанул в вино горсть отравы.

- Клянусь богами, клянусь Пяркунасом: я не сыпал, - за­говорил вдруг Гедка, и голос его был довольно дерзок, не в пример жалкому, униженному виду. - Не видел я никакого кубка, никогда не брал его в руки. Я взял только свое се­ребро.