Железные желуди

- Вот это серебро и потянет тебя на дно болота, - сурово сказал Миндовг.

- Так уж мне на роду написано, - вздохнул Гедка и со смелостью отчаянья сверкнул глазами. - Это все твой Коз­лейка, твой шептун плетет свою паутину. Опомнись, пока не поздно, кунигас. Посмотри вокруг живым глазом. По­помнишь мои слова: кровь ударит из могил ключом и сам ты захлебнешься в ней.

Миндовг молчал: знал, что обвинительная речь пленника не останется без ответа.

- Ах, Гедка, Гедка, бедный Гедка, - тихим, сочувствен­ным голосом начал Козлейка, закрывая изящной, в форме цветка крышкой красный флакончик. - Как ты посмел сво­им грязным языком честить того, на кого не вправе даже глянуть? Миндовг один, а вас что комаров на болоте. Ты мог умереть прямо сейчас, унося в целости свою шкуру. А умрешь только через три дня, и все эти три дня и три ночи тебя будут поджаривать на угольях. Ты сам выбрал свою судьбу.

Гедка, выслушав этот приговор, глухо застонал, в отчая­нье встряхнул светловолосой головой...

- Кунигас, где твоя дочь? Где Ромуне?

- А ты что-то слышал о ней? - встрепенулся Миндовг. Когда же понял, что Далибор ничего не знает о судьбе княжны, горестно вздохнул, сцепил в тревожном раздумье тяжелые руки. Потом, через силу выговаривая слова, ска­зал, словно пожаловался самому себе: - Не прилетела моя пчелка.

И умолк, свел тяжелые веки.

Далибор смотрел на кунигаса, на этого сильного и в то же время слабого человека, на обветренную кожу щек, на темную с рыжиной бороду, на загорелые цепкие руки ("Видеть не могу мужей с белыми руками!" - воскликнул как-то Миндовг), и душа его пребывала во власти самых противоречивых чувств. Кунигас, сколько он, Далибор, помнит себя, борется за свои стены, свою вотчину, свою державу, но не упускает случая заполучить толику от чу­жого богатства. Живет по закону темных владык и рыб: большие пожирают маленьких.

- Не верю, чтоб она попала к ним в руки, - ожил вдруг Миндовг и чуть ли не забегал по светелке. - Она моя дочь: умная и хитрая, как лиса. Затаилась в пуще, забилась в какое-нибудь дупло и ждет, пока я приду на выручку. - Однако, поостыв, трезво и внимательно все взвесив, опять сел. - Прямо в сердце ранил меня Давспрунк. Гарпун, как в хребет рыбине, всадил. И этот гарпун - моя Ромуне, Что ж ты натворила, до­ченька? Как быть мне, отцу твоему и кунигасу?

- Надо послать гонцов в Руту, - предложил Далибор.

- Искать мира с Давспрунком? С Товтивилом и Эдиви­дом? Нет уж! Лучше съесть свои собственные волосы. - Миндовг снова вскочил, но тут же и сел со словами: - Пусть бы ты сейчас была мертва, дочка.

Он остановившимися, какими-то белесыми глазами по­смотрел на Далибора, но, понял княжич, не увидел, не за­хотел увидеть его.

Так ни с чем и воротился Далибор к своей дружине. Всю ночь ему снилась заплаканная Ромуне и словно бы куда-то звала.

А утром прилетел в болотный городок голубь. Сел на конек Миндовгова нумаса. Все сразу догадались, что птица ручная, обученная. Кунигасов лесник Альгимонт узнал го­лубя: именно с ним он не раз посылал из пущи в Руту и в болотный городок свои отчеты-реляции. Красную нитку привязывал к лапке - все хорошо, много зверья развелось, можно собираться на ловы. Синюю - надо выждать. Обож­женную, перепачканную сажей, - гуляет в пуще красный петух, горит пуща.

Альгимонт позвал голубя, и тот слетел с конька прямо к нему в руки. Побежали за кунигасом. К лапкам птицы были привязаны две легкие серебряные пластинки с головного убо­ра Ромуне. Причем одна была в целости, без всяких повреж­дений - вайделоты увидели в этом знак, что княжна жива и здорова. Вторая же оказалась погнутой, с грубыми вмятина­ми, с тремя глубокими рваными царапинами - следами ножа или меча. Вайделоты, с опаской поглядывая на Миндовга, заявили, что через три дня с княжной может произойти непо­правимое, вплоть до смерти.

- Кунигас Давспрунк извещает тебя, что твоя дочь Рому­не у него в руках и от твоей осмотрительности и мудрости зависит ее жизнь, - низко поклонившись, сказал старейший из вайделотов.

На Миндовга было страшно смотреть. Он сел на валун у входа в нумас, обхватил голову руками и словно оцепенел. Ни слова не услышали от него - кунигас только наливался краской и сопел, как кузнечный мех.

Прибежала княгиня Ганна-Поята. Упала перед мужем на колени, стала слезно просить:

- Спаси дочку. Она же у тебя одна. Одна соколица среди орлов.

Миндовг молчал. Потом глухим, как из-под земли, голо­сом обронил:

- Как же я ее спасу?

- Пошли гонцов к кунигасу Давспрунку.

Похоже, у Ганны-Пояты затеплилась надежда. Но Мин­довг отрешенно и тяжело взглянул на нее. Холод звездного неба стыл в его глазах.

- С одного вола двух шкур не дерут, - не совсем понятно сказал он.

Княгиня поняла, что этот камень, эту скалу не пронять ни­чем. Литва как государство - все помыслы его об этом, это превыше всего. И княгиня запричитала. Запричитала так, как во все времена, испокон веков причитали ее сестры по телу и духу - женщины, кем бы они ни были: порфироносными го­сударынями или бабами самых простых сословий.

Дочачка мая, зязюлечка мая,

Ягадка мая, недаспелая мая,