Железные желуди

Вдруг Ромуне увидела за столом Далибора и, кажется, готова была упасть. В темно-зеленых глазах пробежали, сменяясь, удивление, недоумение, потом отчаянье и, нако­нец, горькая обида. А может, ледок, застекливший ее глаза, был уже знаком ненависти?

- Вот и увиделись, - с какой-то даже нежностью сказал Давспрунк. - Садись, Ромуне. Садись и ты, Войшелк.

Но те не сдвинулись с места. Давспрунк растерянно по­смотрел на своих сыновей.

- Не так с ними надо разговаривать, - процедил сквозь зубы Эдивид. - Они наши пленники. А где это видано, что­бы пленник сидел с хозяином за одним столом? - Он по­вернулся к Ромуне. - Вчера мы послали твоему отцу пись­мо. С голубем. Осталось два дня. Если он проглотит язык и не даст никакого ответа, этого, - показал глазами на Вой­шелка, - зарежем, как по его, Миндовга, милости зарезали Рушковичей. А тебя... - Эдивид на миг умолк, холодно ус­мехнулся. - У нас немало молодых неженатых конюхов.

При этих словах кунигас Давспрунк виновато и чуть ли не испуганно вздрогнул, сгорбился, втянул голову в плечи и стал похож на свернувшегося в клубок ежа. Товтивил в знак согласия с младшим братом тряс короткой черной бо­родой. Далибор и воевода Хвал молчали. Костка же вдруг налился кровью, поднялся над столом и заговорил:

- У нас в Польше - а я, да будет вам известно, лях - млодых и пригожих девчат не обижают и в обиду не дают. А цурка кунигаса Миндовга, - он низко поклонился Ромуне - така ест: млода и пригожа. Это во-первых. А во-вторых, можно воевать кунигасу против кунигаса, у нас тоже князья воюют, но нельзя воевать против безоружных, тем более девушек и женщин.

Высказав все это и еще раз поклонившись Ромуне, лях с достоинством сел. Эдивид с изумлением, растеряв вдруг всю свою решимость, смотрел на него. Все в нем так и кри­чало, так и норовило вырваться вопросом: что за диковин­ная птаха залетела за наш стол? Однако он промолчал.

Ромуне с Войшелком вывели, и снова полилось вино.

- Не даст ответа Миндовг, я его знаю, - безнадежно вздохнул Давспрунк.

- Ждем еще два дня, - подбадривая себя, поднял чашу Эдивид.

- Я его знаю, - повторил Давспрунк. - Замухрышка замухрышкой был, когда мы, мальцами еще, без штанов в ба­ню бегали, но упрямец, каких свет не видел. Однажды набрал целый подол грибов и, чтобы знали, что все это он один, чтобы никому из нас, братьев, ни толики от его славы не перепало, съел их сырыми, пока шел из лесу домой. Чуть не помер, бедолага.

- Пусть бы он тогда и окочурился! - подосадовал Эди­вид.

Давспрунк, словно не расслышав сказанного, продолжал:

- Смалу вобрал в голову, что его не родили, как рожают всех и всякого, а нашли в бору на высоком дубе в орлином гнезде. Помню, семь седмиц втайне от матери ногти на ру­ках и на ногах отращивал, чтоб были как когти у орла.

Он снова вздохнул, и стало понятно, что крепко пережи­вает кунигас, что он, видно, давно проклял тот час, когда дерзнул поднять десницу на своего воинственного брата. Одна мать их родила, но не одинаковые дала им сердца. У Давспрунка сердце мягкое, открытое жалости, и если б не сыновья, особенно младший, Эдивид, он давно бы поми­рился с Миндовгом, выпив чашу согласия, давно признал бы его верховенство.

- Сколько зла причинил нам этот лысомордый, - намекая на скудноватую бороду Миндовга, напомнил Эдивид.

Недоброжелатели шептались по закоулкам, что Эдивидова нелюбовь к дядьке объясняется очень просто: однаж­ды, когда Эдивид был еще зеленым мальчонкой с пузырями под носом, этот самый дядька собственноручно стащил с него штанишки и безжалостно отхлестал крапивой-жгучкой. За что наказал дядька племянника, чем тот его прогневал, в круговерти дней забылось, а вот оскорбитель­ную крапиву все помнят. "У него и сейчас заднее место свербит, рука у Миндовга тяжелая", - говорили про Эдивида, злорадно посмеиваясь, все те же недоброжелатели.

- Скажи нам свое слово, княжич, - попросил вдруг, об­ращаясь к Далибору, Товтивил. В последнее время старший сын Давспрунка стал все чаще задумываться, не так рьяно, как прежде, поддерживал Эдивида, когда тот, верный за­старелой привычке, прилюдно поносил Миндовга.

- Скажу, - встал с места Далибор. - Мы с вами побрати­мы, в одной воде купанные, одной пущей баюканные. Если недругам и случалось вложить меч раздора в наши руки, то это забудется. Но никогда ни мы, ни наши потомки не за­будем битв за наш и ваш край, битв, в которых мы стояли вместе. Наша кровь, пролитая там, красно-маковым цветом прорастет. В суровый век дано было нам родиться. С Ва­ряжского моря идут латиняне, ливонские и тевтонские ры­цари. Вольный прусс, брат жемайтийца, ятвяга и литвина, уже стал их рабом...

С затаенным дыханием и чуть ли не изумлением слуша­ли все взволнованные слова новогородокского княжича. С изумлением оттого, что говорил не отмеченный морщина­ми и не убеленный сединою достославный муж, а совсем еще юноша.