Железный человек Тони Айомми. Мое путешествие сквозь ад и рай с Black Sabbath

Обстановка в Америке была замечательная. Record Plant, где мы записывались, – это новейшая студия и намного лучше того, к чему мы привыкли. Мы решили, что сами выступим продюсерами альбома Volume 4. Не потому, что были сыты Роджером Бейном, – у меня к нему претензий не было. Но к тому времени мы столько проработали в студии, что, казалось, сами знаем, как что делается. Я слышал, что Роджер исчез и с тех пор ни с кем не разговаривает. Я такого не понимаю. Хотелось бы знать причину.

Патрик Миэн тоже возомнил себя продюсером. Не знаю, с чего вдруг. Но он сидел в комнате с микшерным пультом и, полагаю, думал, как здорово было бы добавить свою фамилию. Пару раз он, возможно, сказал: «А что, если мы попробуем…?», и это весь его вклад в работу.

Самостоятельное продюсирование сводилось к тому, что каждый начинал говорить: «Хочу, чтобы бас сделали громче», или «хочу это», «хочу то», но мы были за демократию. Лишь позже, начиная c альбома Sabbath Bloody Sabbath, я начал совать свой нос в процесс.

Запись заняла шесть недель, может, даже два месяца. Во время этого процесса мы установили кое-какую аппаратуру в доме в Бел-Эйре, где и написали последние песни. Там была другая атмосфера, все были на позитиве, и стояла задача добить пластинку.

Мы все еще страдали херней и прикалывались, как идиоты, но идеи и песни рождались быстро. Может, этому также способствовали и горы кокаина. А этого добра у нас было навалом. Его привезли в запечатанной коробке размером с колонку, набитой пакетами, покрытыми воском. Сдираешь воск, а внутри чистый, качественный порошок, целые горы. Как у Тони Монтаны в фильме «Лицо со шрамом». Вываливаешь кучу на стол, разрезаешь и нюхаешь немного – ну, вообще-то, довольно много. Молва разошлась, и вскоре другие музыканты, много женщин и новых «друзей» приходили к нам в дом, и все пудрили носы.

Однажды в солнечный день мы сидели в гостиной вокруг стола с вываленным на него кокаином, а также травкой. В доме повсюду были установлены кнопочки. Билл решил, что они для вызова прислуги, и нажал, но это была тревожная кнопка для вызова чертовой полиции Бел-Эйра. Всего несколько минут спустя я встал, выглянул в окно и увидел возле ворот около семи или восьми полицейских машин. Я заорал:

– Шухер, полиция!

Все начали ржать:

– Ну да, конечно!

– Я серьезно, это полиция!

Они снова закатились смехом.

Я буквально взял в охапку одного из них и сказал:

– Смотри!

И наконец они среагировали:

– О-ой, это же полиция!

Мы живо сгребли со стола весь кокс и дурь. У каждого в комнате были свои заначки, так что мы ломанулись туда занюхать как можно больше, перед тем как смыть остатки в унитаз. После чего сказали одной из гувернанток: «Быстрее, открывай им дверь!»

Так она и сделала, и, конечно же, полиция зашла внутрь. Мы сидели в зале, притихшие, с широко раскрытыми глазами. Они спросили:

– Что тут происходит?

– М-м-м, да ничего… А что?

Можно смело сказать, что мы были не в адеквате. Они захотели узнать, что мы тут делаем, и мы рассказали, что сняли дом и живем здесь. Это был сущий ад. Если бы нас обыскали, закончилось бы все очень печально. Но мы объяснили им, что Билл ошибся, и они ушли.

Смыли мы до хрена. Естественно, после этого все сразу начали: «Вот черт! Ни хера не осталось! Скорее звоните этому парнишке. Пусть приезжает!»

Но в студии Record Plant мы вели себя серьезнее. Контролируя процесс в студии, мы могли больше экспериментировать. Первые три альбома были все как под копирку, а на Volume 4 мы начали внедрять что-то другое. В зале дома я обнаружил пианино и поигрывал на нем, занюхав миллионы дорожек. Я никогда раньше не играл на пианино, и вдруг мне приспичило научиться. Представьте себе, я всю ночь не спал, занюхивал дорожку, немного играл, другую дорожку, снова играл, и так, наверное, недель шесть. Таким образом я придумал «Changes». Оззи вошел и сказал: «О, мне нравится», и принялся петь. У нас был меллотрон[25], и Гизер начал на нем играть в качестве аккомпанемента, что-то вроде оркестровки. Вот так и получилось: песню решили записать. Звучало очень странно. Я не мог поверить, что это мы. Я был сильно смущен, потому что, когда мы записывали ее на Record Plant, пришел Рик Уэйкман и спросил:

– А на пианино кто играет?

Я подумал: о нет, сейчас скажет, что полная хрень.

Но ему понравилось.

Полагаю, мы могли попросить кого-то вроде него сыграть на клавишных, но мы с Гизером хотели сделать это сами. Мы оба всему учились, так что для нас это был вызов.

Если композиция «Changes» была необычной, то «FX» звучала крайне странно. Мы записывали ее, будучи почти голышом. Когда торчишь в студии четыре часа и куришь дурь, едет крыша. Мы принялись играть, пританцовывая, полураздевшись, – просто валяли дурака. Я ударил о гитару крестом, и был звук: «бумм!», и мы подумали: «О-о-о!»

– Бумм!

– А-а-а!