По мере того как она в экстазе произносила слова молитвы, напряженно вытянув вперед руки и неподвижно устремив глаза на статуэтку бога, голос ее крепчал и звучал громче; она уже не молила, а повелительно, настойчиво требовала знамения от своего бога. И вдруг из сердоликовой, оправленной в золото фигурки, которую она судорожно сжимала в руках, блеснул сноп разноцветных искр; беловатое облако появилось в глубине подземелья, бледный свет лампы, казалось, потонул в ослепительно-ярком сиянии, блеснувшем из облака, и в нескольких шагах от Аснат появилась человеческая фигура, окруженная золотым ореолом. То был высокого роста юноша, одетый в тунику столь ослепительной белизны, что глаз едва мог выносить блеск его одежды; над головой его горела семицветная звезда, лицо блистало невыразимой, сверхъестественной красотой, а взгляд больших и ясных глаз дышал невозмутимым спокойствием.
– Я пришел на твой призыв, дочь моего верного служителя! – послышался мелодичный голос. – В награду за твою веру я скажу тебе, что ты скоро выйдешь на свободу. Близко также и освобождение земли Кеми от подавляющего ее ига; на трон воссядут сыны Амона-Ра и по всем храмам служители богов скоро запоют гимн освобождения. Жди же безропотно и терпеливо, дочь Потифэры, и верь в своего бога!
Свет внезапно угас, и лучезарное видение исчезло; Аснат, как подкошенная, опустилась на пол. Однако тут же она вскочила, и жаркая благодарственная молитва вознеслась из глубины ее изболевшегося сердца к милосердному божеству, озарившему ее темницу лучом надежды. Да, она верила, и всей душой, что видение не было грезой; это доказывал и свежий, еще покрытый росой, цветок лотоса, оставленный бессмертным посетителем как вещественный знак его милости.
За все это время Иосэф готовился к решительному шагу – заручиться рукой царевны. Хотя, может быть, он охотнее выждал бы некоторое время после смерти жены, горько, по-видимому, им оплакиваемой, но различные обстоятельства вынудили его поторопиться с развязкой. Народная ненависть к Адону принимала угрожающие размеры и стала проявляться в небывалых дотоле демонстрациях; один раз она приняла даже характер настоящего бунта, несмотря на присутствие фараона.
Справлялся один из годовых праздников, и Апопи в сопровождении Иосэфа и всей своей блестящей свиты направлялся в храм; такая необычайная, невиданная со времени голода толпа народа собралась на всем пути кортежа, что только палками да тумаками, обильно сыпавшимися по спинам и головам, удалось страже проложить дорогу переносному трону, на котором восседал Апопи, покрытый всеми знаками своего достоинства. Толпа безмолвствовала; едва удавалось раздвинуть ее в одном месте, как она сплачивалась в другом. Когда же после священнодействия Апопи оставил храм, народные массы сомкнулись и, сокрушая на своем пути все преграды, двинулись к фараону; изможденные лица с дикими, горевшими огнем глазами очутились рядом с царскими носилками.
– Дай нам хлеба! Не отнимай у нас последних лохмотьев, прикрывающих наше тело! – загремело со всех сторон.
Апопи стал бледнее своей туники, и только врожденная привычка помогла ему сохранить предписываемую этикетом бесстрастность. Он опустил глаза и, казалось, ничего не слышал; но когда крики: «хлеба!» сменил вопль тысяч голосов: «Долой Адона; смерть ростовщику и притеснителю! Вон шакала, питающегося нашим разорением!» – скипетр заметно задрожал в руке Апопи и нервные подергиванья исказили его лицо. Иосэф вспыхнул от гнева; он знаком подозвал к себе офицера своей свиты и что-то приказал. Почти тотчас же прозвучала труба, солдаты бросились на толпу и ударами заставили ее отступить; звуки труб заглушили вопли и стоны раненых. Вдруг разъяренная толпа хлынула обратно; за диким ревом голосов ничего не было слышно; полетели камни, поленья; в руках заблестели ножи, и трудно сказать, чем кончилась бы свалка, если бы в эту решительную минуту отряд конницы с копьями в руках не проложил дорогу царскому кортежу, который поспешно направился во дворец. Затем толпу растоптали и смяли следовавшие за конницей колесницы; народ рассеялся, оставив десятка два убитых и до сотни раненых.