Железный тюльпан

Маленькая девочка. Такая странная, диковинная. В белом платье-марлевке, и платье все обшито грязными кружевами; подол висит до полу, сзади марлевый рваный шлейф метет грязный кирпич. Волосы убраны под странный, кривой, самосшитый чепец; из-под чепца на лоб свисают тонкие косички, светленькие, такие же тоненькие, как у Джессики Хьюстон, только русые. Широкий кожаный пояс туго обнимает худую фигурку — Боже, какая малютка, будто фарфоровая, ненастоящая! А на поясе… на поясе…

На поясе у девочки, притороченная к нему обрывком рыболовной сети и грубыми посылочными веревками, висела, моталась дохлая курица, вся голая. Вся ощипанная — ни единого перышка. Ноги в пупырышках — будто для жарки, для вертела была заботливо приготовлена эта странная курица.

Мне показалось — я вижу видение. Господи! Я продрала глаза. Девочка стояла уже прямо перед мной, и я могла рассмотреть ее хорошенько. Черт знает что! Шея девчонки вся обкручена жемчугами, целыми связками жемчугов. Я насчитала шесть… семь, восемь жемчужных нитей. Поддельные?.. Или нет?.. Замурзанная мордашка, вот на щеке пятно сажи, вот на подбородке — капля варенья. Только что из-за чая?.. Бред какой-то…

И эта курица. Ощипанная голая курица, привязанная бечевами к девочиному животу. И это светлое, сияющее лицо, такое радостное, будто бы ей подарили ее мечту на день рожденья.

— Ты… кто?..

Мой голос осип, как при ангине.

— А ты кто? — Она сделала шаг ко мне. Коснулась пальчиком моих царапин на щеке и шее. Отдернула руку, будто обожглась. Внимательно рассмотрела окровавленный пальчик. — Я здесь живу. А вот ты как сюда попала?

— Я?.. — У меня перехватило горло. — Я… меня… сюда загнали. Бандиты. Они… ушли, не бойся. Их здесь больше нет. — Я застонала, пытаясь стянуть кровоточащую рану рукавом плаща. — Черт, помоги мне!.. У тебя есть какая-нибудь ветошь?.. перевязать…

— Ветошь? — Странная девочка оглянулась. Посмотрела на свое платье. — О! Гениально! Есть, конечно!

И я смотрела во все глаза, как она, наклонясь, ухватывается за подол своего платья, как трещит, рвется марля под ее маленькими цепкими ручонками, и вот она уже, скатав марлю в рулоны, снимает с меня плащ, и ахает над рукавом, пропитавшимся кровью, и освобождает мою руку, и бережно, ласково, очень умело, как медсестра со стажем — такая малютка! — бинтует ее, перевязывает грязной марлей, а мне все равно, грязная она или чистая, я уже ничему не удивляюсь, может быть, это я уже в Раю, я ведь осталась жива, осталась жива.