Железный тюльпан

И пробку прорвало. Милиционер в будке, в стеклянном скворечнике над дорогой, засвистел, переключил светофор, громада машин тронулась, неистово гудя, свистя, взрывая шинами грязный снег. Алла стронула с места «вольво» и в последний раз покосилась на раскосого. Она увидела — он смотрел на нее во все глаза, просто откровенно таращился, милый молодой человек с лицом смуглым, раскосым и гладким, как у восточного бога, у меднозеленого Будды.

— У нее есть дочь.

— Дочь?..

Руки с сигаретой ходят туда-сюда. Красный огонек сигареты ходит туда-сюда. Сидят в молчании, говорят редко, немного. Со стороны поглядеть — встретились старые друзья, молча пьют пиво, вспоминают прошлое.

С какой ненавистью она смотрела на него. И она видела — он это понимал.

И наслаждался этим. Наслаждался ее бессилием. Плохо скрываемым ужасом ее бестолковой погони за истиной. За убийцей, который стоит за спиной, исчезает в тени. За убийцей, которого, может, и нет на свете.

— Вы знали об ее дочери?..

Молчание. Журналист отхлебнул пива, подержал кружку в руках, подумав, отхлебнул еще. Медленная пытка. Молчанка, в которую уже не смешно играть.

— Ты знал о том, что у нее есть дочь, подонок?!

Горбушко грохнул стеклянной кружкой об стол.

— Без оскорблений. Я не дал вам никакого повода. Меня не интересует состояние ваших нервов. Вашим здоровьем пусть занимается Беловолк. Да, я знаю о том, что у Любы Башкирцевой есть дочь. Ну и что? Что это меняет для вас? Любина дочь не имеет к Любе очень давно никакого отношения, кроме того, что в ней течет Любина кровь. Она американка, она носит английское имя, она занимается своими делами и живет своей жизнью. Это абсолютно не ваше дело. Не суйтесь туда, куда нет смысла соваться. А впрочем… — Он снова сцепил кружку худыми костистыми прокуренными пальцами, подлил пива — себе и Алле. — Впрочем, пробуйте все, что хотите. Только мне вас жаль. Время потеряете. Учтите, у вас его не так уж много.

Алла сделала большой глоток пива, глубоко затянулась, до головокружения. Она слышала голос Горбушко словно откуда-то издали.

— У вас еще есть время, Алла. Еще не весь песок просыпан в часах.

В полумраке его холостяцкой табачной квартиры она видела, над красной точкой сигареты, его угрюмую, как у зэка, улыбку. До чего тонкогуб, суслик. Как светло, пронзительно горят сумасшедшие глаза под скошенным, будто лопатой, лбом. Сегодня он зачем-то нарядился во все черное. Черная рубаха. Черный пиджак. Черные брюки. Черный человек, как это смешно. У всех есть свой черный человек. Она вспомнила, как однажды на вокзале в Красноярске ее хотел увезти с собой на Восток, в Пекин, один китаец; он был тоже весь в черном, и у него было смешное круглое лицо, и жестко сжатый рот, и бесстрастные, черно блестящие глаза; он бормотал ей на ломаном русском: «Холосий девуска, холосий, ты такой рызий, поедем со мной в Пекин, я запрясю тебя на полка за семодана, ты мне понравился, я сделай тебя своя жена!.. поедем…» Китайский раскосый человек, путешественник или бизнесмен, или просто челночник, или мошенник, или разбойник, или… Деньги у него водились, это она увидела сразу цепким, наметанным глазом. Она упиралась, он тащил ее за руку в вагон поезда «Москва — Пекин». Нет, закричала она, нет! — и с силой вырвала руку. Черный китайский человек потерянно глядел, как она убегала, бежала по заснеженной платформе прочь. Ее преследуют восточные люди, что бы это значило? Что бы сказала по этому поводу мудрая Акватинта?..

— А ты не думаешь, шмакодявка, — она понизила голос, загасила сигарету в пепельнице, поборола в себе искушение проколоть острым каблуком его ногу под столом, — что из тебя тоже песок сыплется? А если я тебя просто…

Она сунула руку к сумочке. Она хотела его попугать, проверить. На нее уже глядело дуло хорошего компактного «браунинга». Ловкость рук и никакого мошенства. Цирк шапито. Ай да Павлуша, экипирован по всем статьям, котеночек.

— Вам слабо, госпожа певица. Вам бы только горлышко драть. Если уж на то пошло, то я убью вас первым.

Она чуть не заехала ему по морде. Беловолк должен снабдить ее оружием. Она выдавит из него оружие для себя. Любую пушку, какую угодно, хоть музейный ковбойский револьвер. Хоть газовый пистолет. Хоть…

Она подумала о том, что Тюльпан так и лежал у нее в сумке. Она так и не вынимала его. Таскала его всюду с собой. И это было более чем опрометчиво.

В машине она выдохнула из легких, ей показалось, весь воздух, снова судорожно, как после рыданий, вздохнула, открыв рот, — так дышат рыбы, вытащенные на лед, — положила руки на руль. Уронила голову на руки.

Ей стало снова страшно.

В Париже она развлеклась, и страх куда-то отступил. С Люцием она потрудилась, и этот труд тоже на время дал ей забыться. Теперь страх навалился снова бетонной плитой.