Железный тюльпан

Анька протянула пухлую, как у царицы Елизаветы Петровны, руку и уменьшила газ. Сигарета лепестком свисала с ее губы, не падала, будто приклеенная.

— Ты? Ну дура. Джой, ты была дурой и останешься дурой навсегда. Это неизлечимо. — Анька вынула потухшую сигарету изо рта, снова раскурила, рассерженно щелкнув зажигалкой. — Нет «капусты» — наколоти ее! Была бы охота! Никакой твой Беловолк никогда и не узнает, чем ты занимаешься в свободное от работы время. А может, у тебя хобби! — Она подмигнула Алле. — В твоей хате сейчас Серебро вкалывает, так она столько баков уже зашибла, что собирается строиться ни больше ни меньше, как на Каширке, в престижных домах для клевой публики, знай наших! А ты хнычешь, мать! Нехорошо.

До Аллы дошло. Акватинта, добрая душа, предлагала ей снова заняться ее проститутским ремеслом.

Она поперхнулась, закашлялась. «Не кашляй громко, надсадно, Миша же предупредил тебя — никакого кашля, завтра запись, чистота тембра должна быть идеальная».

Анька стукнула ее по спине, и Алла закашлялась еще больше.

— Хлипкая ты, — сочувственно бросила Анька, — какая же ты, к черту, певица, если так тебя выворачивает. Может, коньячку дерябнем?.. у меня есть в энзэ… Думай, думай, старушка! Ключ от Инки возвернем. Для такой благородной цели она тебе, — Анька хохотнула, — твою же квартирку с поклонами уступит. Всегда пожалуйста. А ты ей что-нибудь другое подыщешь, чтоб она не плакала. Временно. А то работа встанет. Что-нибудь этакое… фешенебельное. Какую-нибудь хату одного из своих богатых дружков, с кем ты сейчас общаешься-якшаешься… который взял да и уехал на Канары на месяцок-другой… или в солнечную Австралию — на три годочка…

— Так, — хрипло выдохнула Алла, прокашлявшись, — так, понятно. Наколотить, значит, смогу?.. Смогу, говоришь?.. Технику не позабыла?..

Они обе захохотали хрипло, взахлеб, покатываясь со смеху, закидывая растрепанные головы, прижимая пальцы ко рту.

— Так ведь у нас все построено на технике, мать!.. А тебе разве это за полгода в голову не пришло?.. Или ты привыкла уже барыней жить?.. А-ха-ха-ха!..

Отсмеявшись, вытерев слезы, Алла серьезно поглядела на Толстую Аньку.

— Мать, — сказала она, — мать, слушай. У меня есть одна вещь, которую у меня хотят купить. Очень дорого. И я, кажется, поняла, почему за нее так дорого давали. Но я, слушай, крупно влипла с этими покупателями.

— Как влипла?.. — Анька недовольно сморщила пухлую мордочку. — Вечно ты, дура, влипаешь!..

— А так. Проще простого. Я принесла им эту вещь… хм, на смотрины. Ну, чтоб сговориться о продаже, и чтоб они взглянули… и они меня завели глядеть ее в комнатенку…

— В будуарчик, что ли?.. — Анька снова хохотнула. — Так ты бы не терялась!..

— Растеряешься, как же, — зло парировала Алла, — все произошло так быстро, что я…

— Ну так нас всех когда-нибудь насиловали, мать!..

— Да заткнись ты, я не про это. Я вынула эту штуковину… из сумки, ну, чтобы показать… и тут что-то произошло. Я так и не поняла до сих пор, что… Мне кажется… мне показалось…

Она беспомощно умолкла. Акватинта сердито крикнула:

— Если кажется, надо креститься! Жареную свининку будешь?.. Что ты тут мне мелешь чушь всякую…

— Это не чушь! Мне показалось, что эта вещь… что он… ну, открылся, что ли! — Она развела руками. Ее глаза умоляюще вскинулись на Аньку, слезно блестели. — Распахнулся… лепестки разошлись… в стороны…

— Говори внятно, Алка! Какие лепестки?!

«Сказать Аньке про Тюльпан?.. Не сказать?.. Это же только твоя тайна, Сычиха…»

Алла схватила Толстую Аньку за пухлое, будто ватное, запястье и приблизила губы к ее розовому поросячьему уху.

— Лепестки железного Тюльпана, — отчетливо, тихо сказала она, как отчеканила. — У меня в сумке лежит железный Тюльпан. Который случайно раскрылся, когда я была у банкира Григория Зубрика. Которым кто-то, неизвестно, кто, может быть, убил Любу Башкирцеву, когда я проводила с ней ночь в ее хате в Раменках. Который…

— Который, который! — ощерилась Акватинта, высунула кончик языка между зубов. — Слишком много слов, мать! Если эта штуковина у тебя в сумке, как ты выразилась, — покажи!

Алла встала, и ее ноги сделались тяжелыми, будто она напилась в баре с синим Фрэнком, бэк-вокалистом, сладкого пива. Взяла сумку, валявшуюся на кресле. Щелкнула замком.

На ее ладони снова лежал, обжигая холодом, этот металлический шар. Этот проклятый железный шар. И в нем теперь заключалось все.

В нем, внутри, хранилась ее жизнь.

«Жизнь в иголке, — вспомнила она смутно слова из детской материнской сказки, Сибирь, печку, метель за подслеповатым окном, перестук колес на рельсовых стыках, — иголка в яйце, яйцо в утке, утка в свинье, свинья в сундуке, а сундук тот на вершине огромного, дикого кедра, на который не влезешь — с вершины упадешь, разобьешься…» Она протянула его на ладони Аньке.

Анька, открыв рот от изумления, восхищенно, осторожно, как бомбу, взяла его в руки.