Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

На первых порах по крайней мере курс журнала полностью соответствовал представлениям главного редактора. В номере от 1 января 1947 года были помещены сатирическая статья об Аденауэре, обзор недооцененной критиками выставки детских книг (в серьезном Берлине просто не заметили ее «забавности, любви и волшебства») и критический материал о Вильгельме Фуртванглере, дирижере, в годы войны работавшем в Германии и не замечавшем зверства нацистов. Здесь были и карикатуры, критикующие застопорившийся процесс денацификации, и весьма открытая дискуссия о Третьем рейхе. Неоднозначное отношение Сандберга к разделению Германии и Берлина отразилось на обложке номера от 2 мая, на которой был изображен слепец, стоящий между флагами четырех оккупационных держав. Название карикатуры — «Смутное будущее» — не возлагало ответственность за раздел страны ни на американцев, ни на русских.

Подобный нейтралитет, однако, не мог сохраняться долго, и со временем Сандбергу пришлось определяться. По мере обострения напряженности между Востоком и Западом влияние коммунистов на редакционную линию, проводимую журналом, также росло. Объектами сатирических нападок все чаще становились капитализм, Соединенные Штаты и немецкая беспомощность перед лицом западных «поджигателей войны». В декабре 1947 года на обложке рождественского номера появился немецкий ребенок, вопрошающий: «Мама, а что такое мир?» К весне 1948 года журнал лишился американской издательской лицензии. На обложке майского номера, вышедшего уже по советской лицензии, были изображены три моста: два из них, на которых было написано «валютное единство» и «экономическое единство», стояли целыми, а вот третий мост, с надписью «политическое единство», был разнесен взрывом на куски[1235].

За этим последовали обложки, высмеивающие Трумэна, де Голля и западные обещания демилитаризации, хотя Сандберг всеми силами противился превращению своего журнала в еще один инструмент пропаганды. Он занял «ошибочную» позицию в дискуссии о формализме, настаивая на своем восхищении такими живописцами, как Пабло Пикассо. Но компромисс оказался неустойчивым. К 1950 году отдел культуры ЦК партии позитивно воспринимал только тотальный конформизм. Как говорил один из его сотрудников, «нам нужна поддержка нашей сатирической прессы». Журнал, по замечанию другого, пытался приспособиться — «мы верим, что Ulenspiegel постоянно и неуклонно работает над самосовершенствованием», — но сомнения в его партийной принципиальности по-прежнему оставались[1236]. Все это, впрочем, уже не имело значения, потому что у издания не осталось читателей. Никто не хотел покупать сатирический журнал, который не был смешным, и в августе власти закрыли его. И хотя позднее он вновь начал выходить под похожим названием (Eulenspiegel), издание больше никогда не стало тем же.

И все же в узком кругу и за закрытыми дверями даже сами представители власти рассказывали политические анекдоты. Гюнтер Шабовский, журналист из ГДР, а позднее министр последнего восточногерманского правительства, делился с британским журналистом: «В Neues Deutschland мы постоянно обменивались анекдотами в столовой. Среди нас не было слепых, не видевших недостатки системы, но мы списывали все проблемы на то, что прошло слишком мало времени, а классовый враг постоянно вставляет нам палки в колеса. Когда-нибудь, думали мы, все проблемы будут решены, и не надо будет анекдотов, потому что не над чем будет смеяться»[1237]. Об этом тоже были свои анекдоты. Один из них, вероятно, был заимствован из Советского Союза, поскольку в нем упоминались знаменитые стройки ГУЛАГа: «Кто строил Беломорканал?» — «Те, кто рассказывал политические анекдоты». — «А кто строил Волго-Донской канал?» — «Те, кто их слушал».

Юмор не всегда поддавался контролю со стороны государства. Одежда и мода также ускользали от чиновного ока. Кроме того, выяснилось, что и религиозные чувства не выходит контролировать. Те граждане коммунистической Европы, которые нашли себе местечко под крылом церкви, в основном старались вести себя очень осторожно, соизмеряя степень своей вовлеченности в религиозную деятельность с ценой, которую за нее пришлось бы заплатить. Юзеф Пуциловский состоял в ячейке Союза польской молодежи, лидеры которой решили, что вся группа должна обратиться к священнику за пастырским наставлением, причем на постоянной основе. Риск оказался оправданным: никто из членов группы не сообщил об этом властям[1238]. Будучи молодым человеком, Ханс-Йохан Шиче решил стать лютеранским пастором. Хотя в то время, в конце 1940-х годов, у него была возможность обучаться в Западном Берлине, он намеренно вернулся в восточную часть Германии, желая посвятить себя служению здесь. В работе священнослужителя его привлекала открытость: можно было читать самую разнообразную литературу, обсуждать материалы, недоступные большинству граждан ГДР, устанавливать контакты с западными священниками и церквами, одновременно избегая конфликта с режимом и оказывая посильную помощь его жертвам[1239].