Железный занавес. Подавление Восточной Европы (1944–1956)

В конечном итоге разрыв между реальностью и идеологией заставлял коммунистические партии продолжать поддерживать поток бессмысленных лозунгов, хотя было ясно, что они лишены смысла. Как утверждает философ Роджер Скрутон, марксизм до такой степени отгородился от жизни паутиной того, что Оруэлл однажды назвал новоязом, что спорить с ним было просто бессмысленно: «Факты больше не имели никакой связи с теорией, которая парила над жизнью облаком полнейшей чепухи, словно какая-то теологическая система. Причем нужно было не столько верить в теорию, сколько ритуально повторять ее постулаты, пренебрегая любыми сомнениями… В итоге понятие истины исчезало из интеллектуального ландшафта, заменяясь понятием власти»[1348]. Поскольку люди были не в состоянии отличить правду от идеологической фикции, они не могли разрешать или хотя бы описывать усугубляющиеся социально-экономические проблемы тех обществ, в которых жили.

С течением времени политические оппоненты коммунистических режимов начали понимать эту внутреннюю слабость тоталитаризма советского типа. В блестящем эссе «Сила бессильных», написанном в 1978 году, чешский диссидент Вацлав Гавел призвал соотечественников извлекать выгоду из одержимости правителей тотальным контролем. Если государство желает монополизировать все сферы человеческой деятельности, писал он, то каждый мыслящий гражданин обязан работать над созданием альтернатив. Он призывал сограждан сохранять «независимую общественную жизнь», под которой подразумевалось многое, «от самообразования, размышлений о мире, свободной творческой деятельности и контактов с другими до самых разнообразных свободных гражданских отношений, включающих все формы независимой самоорганизации»[1349]. Он также убеждал их избавиться от лжи и бессмысленного набора слов и «жить по правде», то есть говорить и действовать так, будто коммунистического режима вообще нет.

Постепенно некое подобие «независимой общественной жизни» — «гражданского общества» даже начало кое-где процветать. Чехи создавали джазовые ансамбли, венгры посещали университетские дискуссионные клубы, восточные немцы учреждали «неофициальное» миротворческое движение, поляки организовывали нелегальные скаутские отряды и независимые профсоюзы. Всюду люди играли и слушали рок-музыку, проводили поэтические вечера, занимались нелегальным предпринимательством, собирали диссидентские философские семинары, ходили в церковь. В обществе другого типа такая деятельность расценивалась бы как не имеющая отношения к политике и даже в Восточной Европе далеко не всегда была реальной или даже пассивной оппозицией. Но все же она составляла фундаментальный и бесспорный вызов режимам, которые, говоря словами Муссолини, стремились стать «всеохватывающими».

«Нельзя приготовить яичницу, не разбив яйца»[1350]. Это суровое правило, иногда ошибочно приписываемое Сталину, характеризует мировоззрение мужчин и женщин, которые, занимаясь строительством коммунизма, верили, что их благородные цели оправдывают человеческие жертвы. Но когда становится ясно, что яичница не получилась, можно ли вернуть яйца в прежнее состояние? Как приватизировать сотни государственных компаний? Как воссоздать давно распущенные религиозные и общественные организации? Как заставить общество, за годы диктатуры приученное к пассивности, опять стать активным? Как убедить людей отказаться от казенной болтовни и говорить ясно? Термин «демократизация», используемый сплошь и рядом, не может отразить все перемены, которые происходят — неравномерно и неустойчиво, где-то быстрее, а где-то медленнее — в посткоммунистической Европе и бывшем СССР после 1989 года.