Желтый

Сняла рюкзак, поставила на колени, принялась рыться в поисках сигарет. Сверху лежали покупки – сыр, мандарины и лампа, которую купила, чтобы подвесить над мойкой, точнее маленький круглый фонарь на батарейках, со специальной клеевой лентой, где хочешь, там и лепи. Взглянув на него, Жанна забыла о сигаретах. Ее внезапно разобрал азарт. Привычное вдохновенное шило, побуждающее делать всякие прекрасные глупости, помноженное на совершенно детскую обиду и не менее детское желание всем показать.

– Я вам покажу! – бормотала Жанна, раздирая упаковку. – Попляшете у меня! – злорадно веселилась она, раскручивая светильник и вставляя в него батарейки. – Не хотите сбываться для меня, ну и не надо. Устрою тут свою сказку… с блэк-джеком и шлюхами! – торжествующе завершила она, приклеивая светильник на заколоченную дверь и нажимая, чтобы включился.

Эффект превзошел ее скромные ожидания. Светильник вспыхнул в темноте ноябрьского вечера, как какая-нибудь фантастическая сверхновая звезда, ослепительно-холодным голубым светом. Жанна невольно отшатнулась. Неуверенно подумала: по-моему, чересчур. То-то соседи обрадуются. В этом дворе, между прочим, нормальные люди тоже живут. Может, выключить? Но азарт оказался сильней здравого смысла. Решила не выключать.

Вместо того, чтобы уйти, докопалась до сигарет. Закурила. В глубине души понимала, что не уходит, потому что надеется: сейчас невидимки из невидимого кафе заметят фонарь и так удивятся, что откроют ей дверь. Не менее ясно она понимала, что надеется зря. Но все равно стояла под дверью, курила. Впрочем, после нескольких затяжек сдалась. Выбросила мгновенно отсыревшую противную сигарету в кучу наваленного под кустом мусора, но тут же спохватилась: не надо тут сорить. Если я в них верю, точно не надо. А если не верю… О боже. Конечно, я в них не верю. Обойдутся, еще чего! Но мусорить все равно не надо. Нашла в кармане салфетки, подобрала окурок, завернула, чтобы донести до ближайшей урны. И печально сказала – не то несуществующим невидимкам, не то своему фонарю:

– Ну, я пошла.

И пошла, вернее, развернулась, чтобы уйти. В этот момент ее и охватил – даже не страх, а ужас. Иначе не назовешь. Что-то похожее испытывала только в детстве, когда наслушавшись страшных историй, возвращалась домой и, войдя в подъезд, обнаруживала, что лампочка перегорела. И в темноте ее обступало сразу все – то, о чем рассказали подружки, и, хуже того, то, о чем они промолчали, потому что, казалось Жанне, для самого страшного у них не нашлось слов. Для самого страшного никогда не находится слов, потому что оно никак не выглядит и ничего не делает. Просто незримо присутствует, стоит совсем рядом, сжимает сердце ледяной рукой, другую кладет на затылок, и в этот момент ты натурально выворачиваешься наизнанку, можно сказать, душой наружу. И обнаруживаешь, что души у тебя больше нет. Есть только тело, испуганное ее отсутствием больше, чем может выдержать. А самое страшное равнодушно наблюдает, как ты будешь выкручиваться. Ничего больше не делает. Оно просто есть, стоит, смотрит, молчит, но честное слово, лучше бы зарычало и съело. «Зарычало и съело» это хотя бы понятное зло.

Несколько секунд Жанна стояла, парализованная ужасом. Наконец вцепилась в металлические перила, сделала шаг, другой. Откуда-то знала, что сейчас нельзя бежать. А может ничего такого не знала, а просто не захотела сдаваться, показывать самому страшному, чем бы оно ни было, как она испугалась. Поэтому пошла неторопливо, как ни в чем не бывало. Вернее, раза в два медленней, чем если бы просто шла. Шла и думала – так громко, что если бы мысли звучали, орала бы на весь двор: я не буду снимать свой фонарь. Не нравится, сами снимайте. А если вы для этого слишком призраки, значит он останется висеть на дверях. У меня тут своя сказка с блэк-джеком и шлюхами. И в моей сказке главный герой – фонарь.

Вышла на улицу Бокшто, непривычно пустую для такого раннего вечера. Погода, конечно, гадская, но народ в центре гуляет и в худшие холода. Ужас никуда не делся, следовал за ней по пустынной улице, как заботливый кавалер, но Жанна к нему уже, можно сказать, привыкла. Вернее, убедилась, что можно испытывать такой сильный ужас и при этом как-то жить дальше, не биться в истерике, не падать в обморок, не бежать от него, не рыдать, не кричать. Можно даже с ним спорить, твердить про себя: «Мой фонарь останется!» – и мысленно показывать язык неизвестно кому. Думать: еще семь вечера, «Икея» открыта до девяти. Успею туда доехать, купить еще десяток… два десятка таких фонарей. Развешу по всему городу, то-то попляшете. Ну или я попляшу.