Желтый

На самом деле прекрасно понимаю, что ни фига не зря, помню все свои аргументы и даже по-прежнему теоретически с ними согласен. Но елки, когда внезапно просыпаешься человеком, еще и не такая херня лезет в голову. Хотя, справедливости ради, по сравнению с прошлыми человеческими пробуждениями, сегодня в мою голову поналезло не так уж много унылой херни. Даже удавиться не особенно хочется, приятная неожиданность, спасибо агитационным плакатам, мы с Нёхиси молодцы. А дальше, по идее, должно становиться только лучше: все-таки утро до первой чашки кофе – самое тяжелое время суток даже для тех, кто привык просыпаться людьми и не считает, что это само по себе такая уж катастрофа.

Кофе вот-вот уже будет готов, да такой, что чертям в аду станет тошно. То есть, если бы ад был, непременно стало бы: вымышленным чертям, как их описывают в страшилках для не особо продвинутой части населения, должно становиться тошно от человеческого совершенства. Но поскольку их нет, никому тошно не станет, только завидно – некоторым сияющим ангелам в недостижимых для меня вот прямо сейчас небесах.

Там, в сияющих небесах, все не могут понять, как у меня получается варить лучший в мире кофе – притом, что в целом к плите меня лучше даже близко не подпускать. Тоже мне великая тайна. Просто кофе – напиток про горечь. А я – человек про горечь, так уж мы с кофе удачно совпали. Было бы что понимать.

Но все-таки не только про горечь, – думаю я, сделав вожделенный первый глоток. – Мы оба – и кофе, и я – еще и про радость. Возможно, даже про счастье. Иногда мы с ним и есть – оно.

Допив кофе, я тщательно мою чашку, вытираю ее полотенцем и ставлю на полку вместо того, чтобы бросить как есть; чего-чего, а подобных привычек за мной отродясь не водилось, какой-то не в меру хозяйственный из меня на этот раз получился человек. Гнать такого засранца из моего богемного дома поганой метлой, – весело думаю я и иду одеваться. Ну не голым же все-таки гнать.

Одеваюсь, внимательно разглядываю себя в зеркале, прикидывая: это вообще нормально – так выглядеть? Чего-то кажется не хватает, но чего именно?.. Ай нет, наоборот, все в порядке, это как раз очень удачно, что я – без крыльев, огненного меча, черной розы в петлице и шляпы с пером.

В который раз перечитываю прикрепленную к зеркалу ехидную записку, которую явно сам же и написал, Нёхиси не настолько зануда: «Не выходи из дома в пижаме». Вот интересно, а если все-таки выйду, что будет? Спорим, ничего особо ужасного, разве только какие-нибудь юные хипстеры, не разобравшись, эту моду подхватят и будут потом до весны щеголять в разноцветных коротких штанах с утятами и поросятами; лично я только за.

Но ладно, пижама – как-нибудь в следующий раз. Чего мне сейчас действительно хочется, так это не привлекать к себе вообще никакого внимания. Шансы, прямо скажем, невелики, не с моим счастьем, на меня всю жизнь на улице оборачивались, не знаю уж, почему. Но я делаю что могу, в смысле выхожу без пижамы и даже без шляпы, в теплой куртке, какие носит полгорода и обычной вязаной шапке, которую можно надвинуть пониже и закрыть почти пол-лица.

Впрочем, важно на самом деле не это, а то, что я наконец выхожу из дома и стремительной легкой походкой, несмотря на свинцовую тяжесть в теле, иду по самому важному в мире делу – не куда-то конкретно, а просто в город, но с четко поставленной целью: вернуть себе настоящего себя. Потому что пока я пил кофе, вспомнил одну важную штуку, которую мы с Нёхиси ни на одном из плакатов не написали, и совершенно зря: моя веселая храбрость, на которой все остальное «я» держится – не постоянная, а переменная величина. То появляется, то исчезает, и это нормально – собственно так было всегда.

До возвращения храбрости просто надо как-то дожить; это возможно, мой опыт тому свидетель. Но лучше не ждать ее, сидя на месте. Храбрость можно и нагулять. Это у меня всегда получалось как бы само собой – просто ходишь по городу, зябнешь на стылом ветру, вдыхаешь запах печного дыма, смотришь по сторонам, любишь жизнь до безмолвного крика, ненавидишь свою человеческую беспомощность, которая не дает играть на равных с огромным непостижимым Всем Сразу, ничего не можешь с этим поделать, но почему-то не умираешь от горя, остаешься в живых, прибавляешь шагу, словно вот-вот, и от себя наконец-то сбежишь, и вдруг понимаешь одновременно, с невыносимой, обжигающей ясностью две, казалось бы, несовместимые вещи: весь мир принадлежит мне, и – мне нечего терять.

Эдо

Сначала сказал вслух: «Какое счастье!» – и только потом проснулся, не понимая, для кого и зачем говорил. Как-то само вырвалось, от избытка. Чтобы от этого счастья, больше похожего на бушующий в теле солнечный ветер, не разнесло на куски. Удивленно подумал: это что же такое прекрасное мне приснилось?

Но сон, конечно, забыл.