Желтый дьявол. Том 3

— Для милиции… Ну?

— Сегодня спешно нужно все это забрать. Будет обмундирование, оружие.

— Ага…

— Так вот мы сегодня же упакуем все это в бочки…

— В качестве?..

— Продовольствия.

— Ага.

— И завтра утром раненько надо погрузить на пароход.

— Куда?

— На «Ольгу»… А там гужом далее…

— Хорошо. Вот на Амуре-то обрадуются.

— Угу! Так вот тебе задача: возьми на себя устроить погрузку.

— Согласен.

— Чудесно. Пойдем-ка… я покажу тебе одного парня. Он…

Эти слова Курков произносит уже у двери и внезапно замолкает…

Перед ним, открыв дверь, стоит пожилая женщина.

Она стоит молча…

Только блеклые губы чуть-чуть шевелятся, да глаза горят вопросом больным и жутким.

Глубокие складки на лбу и под глазами — следы тяжелого горя и таких же тяжелых дум… упорных и неотвязных.

— Товарищ Сибирская?!

— Я к вам, товарищ Курков. Мне сказали…

— Сию секунду. Я сейчас вернусь. Снегуровский, подожди здесь.

— A-а… Товарищ Снегуровский!

Она только что заметила его.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте!

— Вы давно… оттуда?

— С фронта? Нет, не очень. Переправил бригаду за Амур и приехал.

— А-а.

И тихо… не глядя на Снегуровского… таким простым, обыкновенным голосом:

— Ну, а… Орест-то мой… Он что-нибудь просил вас передать?

— Орест?

— Да. Ведь он же там… С вами был.

— Нет, товарищ Сибирская… его там не было.

— А где же он?

— Я не знаю.

— А-а.

Старуха подымает глаза и смотрит на Снегуровского внимательным, неверящим взглядом.

— Вот все так… Кого ни спросишь — никто не знает… Люди…

И старуха молча опускает голову…

Но вдруг опять… быстро подымает ее.

В глазах светится что-то таинственное и теплое.

— А ведь я знаю, где он.

— Как?!

— В Японии… И Штерн там… Да, да… Их взяли в плен и держат.

— Но…

— Да!.. Как заложников… или для выкупа. У меня японский солдат есть… знакомый. Он говорил… Только я думаю… Они очень много хотят… Вот у нас наверное и не могут… и тянут. Но, товарищ Снегуровский…

Старуха подвигается к Снегуровскому близко-близко и берет его за пуговицу.

— Товарищ Снегуровский! Разве так можно?.. Ведь это ж…

Не договорив… смолкает.

С моря тянет сыростью.

Утро… бледное… раннее… еле мерцает.

Туман…

Его мутные волны, перевалившись через Гнилой Угол, покрыли рейд, колышутся и ползут вверх по сопкам.

Еще не проснулся город. Спит.

Тихо.

Молчаливыми грудами лежат на рейде суда.

На них кое-где… в белом утре… робко мерцают еще не потушенные огни.

Но кругом… тихо.

Только в одном месте берега… внизу… наискось… под садом Невельского… слышится шипение пара, звон цепей, визг лебедки, да редкий сдержанный окрик.

Человек 40 грузчиков молча, вопреки обыкновению, и сосредоточенно возятся около каких-то объемистых бочек…

— Ну, как у тебя?

— Хорошо. Скоро кончим.

— А 6-ой пакгауз разгрузили?

— Кончают. Пойдем туда.

Тихо переговариваясь, Снегуровский и Курков идут по берегу мимо американских складов.

— Сыро.

— Да. Экий туман навалил!

— Да. Оно и лучше… Тише!

Курков хватает Снегуровского за рукав.

— Смотри!

В стороне от пакгаузов по самому берегу медленно бредет какая-то женщина.

— Сибирская?!

— Да. Знаешь… спрячемся.

Они заходят за пакгауз.

Идет…

Куда? Зачем?

Намокло черное пальто… Намокла и сбилась косынка. Непричесанными гладкими прядями спадают старческие волосы.

Остановилась. Оглядывается кругом…

Потом смотрит туда… вперед., на рейд… где мелькают бледные покорные огоньки.

Смотрит… А губы шепчут:

— Сыночек!.. Где ты?

Вдруг…

Что это? Кто-то идет по берегу. Боже! Фигура… рост. Неужели?

— Постойте!

Руки прижала к сердцу… Бежит.

— Постойте!

Подбегает.

Нет… Не он.

— Простите… Я так… ошиблась.

Опустила голову. Заплакала.

И опять идет по берегу… И опять шепчут губы: — Сынок… Сыночек…

2. Ищет тоже…

— Не дури, мать! Не дури!

Старый Аким Солодкий хмурит жесткие седые брови. Локти на столе… Руками держится за голову.

— Не дури!.. Не будет толку.

Но не унимается старуха… Плачет.

Сидит под голбцом на приступке и плачет.

Растрепались жиденькие волосы… Катятся слезы по маленькому, дряблому, старческому лицу.

И — словно помешалась старуха… Бьет по коленке костлявой ладонью и кричит сквозь слезы больным надрывным криком:

— Пойду! Сказала пойду — и пойду. Нешто можно так?.. Господи боже милостивый… Каменные вы какие-то… без чувствия… Креста на вас нету… Дитятко мое родное!.. Голубчик ты мой!..

— Перестань, мать!

— Не перестану. Да нешто вы видели его мертвым-то?.. Видели?

— Да что видеть-то?.. Сказывали люди… Сколько их под Спасском-то побито… Всех японцы зарыли… всех.

Крепится старик, а у самого голова трясется…

— Всех.

— Не верю. Мати богородица!.. Не верю…

— Да што, матка…

Старший сын отрывается от работы (шлею чинит) и говорит уныло и тихо:

— Что думать-то?.. Кабы жив остался… да рази не зашел бы… А нельзя, так передал бы с кем…

— Да Христос с тобой, Митрий… Да коли он в плену может… да как же передаст-то… Экой ты непонятливый. Господи!.. Сердце-то мое чует, что жив он соколик мой. Не хочу, чтоб убили… не хочу… Держат его японцы проклятые… Пойду… Сказала пойду — и пойду. Разыщу мою кровинушку… Вызволю… Господи боже правый!

И плачет и кричит обезумевшая старуха.

Еще с ночи затянуло небо.

Лохматые тучи от края до края низко-низко висят над землей.

Но дождя нет… Будет…