Жена

– Я не должен тебя успокаивать, – сказал он, – и хватит строить из себя философа-любителя. Не хочешь оставаться – уходи, ради бога. Садись на свой автобус и езжай в Смит. Тебя наверняка возьмут обратно; испугаются судебного иска – развратный профессор-еврей насилует прелестную юную дебютантку, какой скандал!

– Я не дебютантка, – возразила я, – и иди ты к черту, Джо! Ты меня не насиловал. Я сама решила. Ты знаешь, что я этого хотела.

Он, кажется, удивился.

– Правда? – Он присел рядом. – А мне казалось, я давил на тебя – поцеловал в своем кабинете, так сказать, запустил машину в действие.

– Нет, я уже в первый день занятий все поняла, – ответила я. – Когда ты вошел в Сили-холл весь растрепанный, сказал, что твоя жена только что родила, и прочел отрывок из «Мертвых». Да все девчонки в классе сразу захотели с тобой замутить.

– Правда? – Его это, кажется, обрадовало. – Не знал.

– Что ж, теперь знаешь.

– Я люблю тебя, Джоани, – вдруг сказал он, и я подумала, что, возможно, он даже не врет.

Наш разговор ненадолго меня успокоил, и вскоре я согласилась выйти с ним на улицу, в весенний вечер и оживленный гомон Гринвич-Виллидж, где музыка лилась отовсюду. Джо повел меня на ужин в «Гранд Тичино», и я съела тарелку спагетти аль бурро [15], единственного блюда, которое я тогда заказывала в итальянских ресторанах, к его огромному раздражению. Джо ел мозги. Несмотря на поздний час, ресторан был забит битком; в Нортгемптоне такого не увидишь, там все рестораны закрывались рано. Джо рассказывал о бессонных ночах на Бэнкрофт-роуд, о том, как бродил по комнатам своего безрадостного дома, приносил Кэрол мазь от потнички и смотрел, как та размазывала мерзкое оранжевое желе по попе младенца.

– Я так рад, что убрался оттуда, – заявил он, поедая мозги. – Думал, сдохну в этом доме. Так что спасибо. Спасибо, что спасла от такой жизни, хоть это вышло и неожиданно.

– Не за что, – отмахнулась я, а он потянулся и взял меня за руку.

– У тебя губы в масле, – сказал он. – Все губы блестят. Ты, наверно, святая. Святая Джоан.

Вскоре мы заговорили о другом, но под конец ужина он признался, что расставание с Кэрол и Фэнни принесло ему не только облегчение, но и горе. Срывающимся голосом он говорил о том, как держал на руках свою малышку, касался родничка – мягкого места на головке, где кости у младенцев пока не срослись.

– Я тебе помогу, – машинально вырвалось у меня.

– Ты ничем не сможешь мне помочь.

Невозможно понять чувство утраты, что испытывает молодой отец, сказал он. Но я, как ни странно, его понимала. У нас обоих в голове нарисовался образ брошенной малышки, маленькой девочки, названной литературным именем Фэнни Прайс. Пройдет несколько недель, и Джо напишет жене спокойное письмо с покаянием, точнее, продиктует мне приблизительный черновик письма, а напишу его я. Оно будет трогательным, искренним, но не слишком сентиментальным; он набросает примерный план выплаты алиментов и пособия на ребенка, который они оговорили с его другом-адвокатом Недом, и попросит разрешения видеться с дочерью раз в месяц, вдыхать ее запах с нетерпением живущего отдельно отца.

Я помогала ему по-своему, чем могла. Мы прожили в «Уэверли-Армз» несколько недель; я не сбежала, и лишь секс помогал скрасить безрадостные дни, что тянулись перед нами, каждый неотличимый от предыдущего. Я стирала свои трусы и чулки в маленькой грязной раковине в нашей комнате коричневым куском мыла, и после высыхания те стояли колом. Туалет в коридоре плохо смывался, после других жильцов в бачке оставалась моча и туалетная бумага – желеобразная жижа, напоминавшая суп с яйцом, что мы ели в Китайском квартале. Иногда мы с Джо часами бродили по улицам, останавливались на крылечках зданий и целовались, как делали многие парочки.