Жена

Нет, они не смеялись над ней; они ей восхищались. Считали ее равной и в ее присутствии или молчали, или от волнения становились многословными, ощущали необходимость ее уболтать. Самим фактом своего существования она, казалось, опровергала все стереотипы и отражала стрелы мужчин, которым не давал покоя сам факт, что такие женщины существуют. Твердости ей было не занимать: а как же иначе она бы могла заниматься и политикой, и искусством, влегкую прожевать и то и другое, не сломав зубы? Она и еще две писательницы, тоже известные в литературном мире, хоть и менее, чем Маккарти, умели держаться так, что их талант сиял, делал их неотразимыми и открывал перед ними двери, на которых отчетливо значилось: вход только для мужчин .

Но что случалось с талантливыми женщинами, у которых не было ни точеных скул, ни умения непринужденно держаться, ни связей с сильными мира сего?

– Женщины редко производят сенсацию в литературе, но определенно делают нашу жизнь лучше, – рассуждал Сэмюэльсон. – По крайней мере те, кто ведет себя пристойно.

– А вы замечали, – медленно проговорил Лавджой, точно озвучивая теорию, которую давно про себя сформулировал, – сколько среди них сумасшедших? Поразительно много.

– Мы сами доводим их до безумия, – сказал Джо. – Мы сами виноваты.

– Да, толкаем их к краю пропасти, – беззаботно проговорил Лавджой. – Согласна, Джоан?

Все выжидающе уставились на меня, словно я могла говорить за всех женщин и оценивать их вероятность сойти с ума.

– Не имею понятия, – ответила я.

– Я встречал таких в свое время, – продолжил Сэмюэльсон. – Им палец в рот не клади. – Мужчины закивали и беспечно рассмеялись; Джо тоже, хотя увидев, как я на него смотрю, тут же смеяться перестал.

– Ты же не из таких, верно? – снисходительно спросил меня Лавджой. Потом наклонился, вытянул руку и едва касаясь, погладил нежную кожу моего предплечья. Я отдернулась.

– Не надо, – выпалила я.

Лавджой убрал руку.

– Прости, – сказал он и пожал плечами, глядя на Джо. – Удержаться было невозможно.

– С женщинами всегда так, – заметил Лайл Сэмюэльсон.

– С женщинами всегда так, – повторил Лавджой.

– Эй, Боб, – пробормотал Джо слегка заплетающимся языком, – ты, что ли, не понял? Ее не трогать. – Тогда я поняла, что Джо впервые осознал, что это за чувство – когда ты сидишь среди мужчин, толкующих о своем, и понимаешь, что в меньшинстве. Ему выпал редкий шанс понять, что чувствует женщина, о чем она думает. У него, разумеется, тоже были взгляды, типичные для того времени мнения о коммунизме, расовой сегрегации и Дьенбьенфу [21], но когда речь заходила о женщинах, он терялся и не знал, что сказать.

Мужчины и дальше смеялись, кивали, а я неловко сидела рядом. Когда Боб Лавджой коснулся моей руки, я почувствовала себя так, будто на меня напали, вторглись в мое пространство, но отвечать агрессивно не умела. Мужчины дотрагивались до женщин без предупреждения, а когда женщины тихо бормотали «не надо», или кричали «не надо», или отдергивались, мужчины могли прекратить свои действия, а могли и не прекратить; так было заведено. Я пришла с Джо, я не могла просто встать и уйти. Поэтому я облокотилась о перила площадки пожарного выхода и стала грустно смотреть на тихую улицу. Джо обнял меня за голые плечи; они замерзли, их надо было укрыть.

– Послушай, – шепнул он мне в ухо, выглядывающее из-под волос, – давай уйдем.

Я ощутила благодарность, огромную благодарность, как будто он меня спас; мы вернулись в дом, а затем ушли с вечеринки и шли бок о бок по ночной Гринвич-Виллидж, иногда целовались, словно извиняясь друг перед другом, а потом остановились под фонарем на Шеридан-сквер, где все еще работал газетный киоск и свежий выпуск «Геральд» висел на веревке, как постиранное белье. Нас окатило теплым воздухом от проходившего внизу поезда подземки. Запахло мочой и арахисом, словно поезд перевозил цирк, и нам захотелось поскорее убраться оттуда.

Однажды в субботу утром, только проснувшись, Джо сообщил, что начал писать роман.

– Без обид, Джоани, – сказал он, поднявшись на удивление рано, – но мне пора вставать. Буду писать книгу. Никаких больше рассказов. Толку от них ноль.

Он сел в трусах за стол, где стояла его маленькая печатная машинка «Роял», стал курить и пить колу из стакана, в котором еще несколько минут назад стояли наши зубные щетки. Орехи он грызть перестал; с того случая с Кэрол они ему разонравились, и впоследствии он так и не вернулся к прежней привычке. Я еще немного полежала, поначалу с удовольствием наблюдая, как он печатает, но в конце концов мне надоело, и я сказала, что мне надо уйти.