Жена

– А знаете, пока мы здесь, в Хельсинки, мы могли бы поговорить. Вы бы мне что-нибудь рассказали. Мы можем снова встретиться, и вы расскажете все, что хотите предать огласке.

– И что это, по-вашему? – спросила я.

– Я вам в рот слова вкладывать не стану, – ответил он. – Это было бы неправильно. Но я знаю, что вам есть что сказать, Джоан. Об этом говорят уже много лет.

– Кто говорит?

– Одна старая подруга моих родителей, например, – тихо ответил Боун.

– Правда? Что за подруга?

– Я знал ее в юности, когда жил в Калифорнии, – начал он, и, заметив, как он барабанит пальцами по столу и теребит рубашку, я поняла, что ему неловко. – Она жила от нас в паре кварталов, с мужем, – продолжал он, – художником-неудачником, он разрисовывал деревяшки, найденные на берегу. Сама она была психиатром, как и мои родители, вот только в то время углубилась во всякие методы альтернативной терапии – в общем, у нее крышу снесло на почве эзотерики. Но мне она нравилась. Такая хиппи из шестидесятых, знаете, с длинными звенящими сережками, в струящемся платье с цветами и безумными теориями, объясняющими все на свете. И дочь у нее была. Чуть постарше меня, умная, темненькая такая. Водилась с моим старшим братом. И писала стихи, их печатали в школьном литературном журнале.

– Ясно, – я пока не разобралась, к чему он клонит, но история меня увлекла. – Продолжайте.

– Так вот, у этой женщины, психиатра, муж был второй, – сказал он. – А первый брак оказался неудачным; муж бросил ее с маленьким ребенком, но она справилась, начала новую жизнь и сделала карьеру. А тот первый муж потом прославился, – спокойно добавил он, – стал известным писателем.

– Ох черт, – выпалила я, – только не это. – Боун отвернулся, будто извинялся, будто ему было стыдно за грязь, что он вытащил на свет божий. Я тоже стыдилась, что меня разоблачили. – Ладно, – сказала я наконец и подняла руку. – Я все поняла, Натаниэль. Поняла, что вы задумали. Сначала нагнетали напряжение. Затем оттягивали кульминацию. И вот наконец неожиданный поворот. Что ж, ваша взяла, вы меня удивили.

– Простите, – сказал он. – Хотите, чтобы я прекратил? Я перешел черту?

Но я покачала головой; он, разумеется, знал, что мне интересно, что я хочу узнать, что случилось с этими людьми – брошенной спятившей первой женой Кэрол и малюткой Фэнни, этой давно забытой парочкой, исчезнувшей в жарких калифорнийских дебрях.

– Кэрол была умной, но по ней было видно, что в жизни ее обидели. За годы она много что моим родителям рассказала, – сказал Боун. – Например, о первом муже и о том, что сначала его ненавидела, но потом перестала. Ненависть недолговечна, говорила она, если не стараться ее подпитывать, не разжигать огонь. Она не ненавидела его; скорее, удивлялась, как он добился такого успеха, ведь он никогда не казался ей талантливым. Впрочем, она всегда добавляла, что не ей судить.

Боун говорил, а я за ним наблюдала. Он казался смущенным и взволнованным; он явно рассказывал все это не для того, чтобы меня помучить. Он просто радовался, как литературный детектив, обнаруживший на дне ящика ценную рукопись, тихо поглаживающий ее и наслаждающийся своим триумфом.

За эти годы мы с Джо редко вспоминали Кэрол или Фэнни – причин не было. Они забылись, как герои романа, утратившего популярность; изредка я спрашивала о них Джо, обычно о Фэнни – сейчас ей должно было исполниться уже сорок пять лет. (Сорок пять этой малышке, подумать только!) Джо качал головой и просил не поднимать эту тему: она его огорчала. Мы знали, где они, примерно представляли, чем занимаются, но не больше. Они постоянно жили в Калифорнии, мать была психотерапевтом, дочь – адвокатом. Мы знали все основные факты, собрав их за несколько десятилетий; в последние годы с помощью интернета это было легко. Встречаться лично не хотели ни они, ни Джо. Он очень долго не оставлял попыток увидеться с Фэнни и предпринимал их раз в несколько лет из любопытства и вежливости, и когда она заявила, что не хочет его видеть, испытал облегчение.

За все время он навестил их только один раз – в шестидесятые в ходе рекламного тура. Тогда он вернулся из Калифорнии подавленным; дочь его не узнала и, кажется, не хотела знать. Она играла в песочнице во дворе в Сосалито; он сел на зеленый деревянный край песочницы и стал ее расспрашивать. Она отвечала односложно, а потом, когда ей наскучило, повела себя, как все маленькие дети – стала напевать себе под нос.

Дом, где жили Кэрол и Фэнни, был маленький, но красивый, весь розовый, как створки ракушки изнутри. Все несло на себе розовый отсвет, включая Кэрол, и взглянув ей в глаза, Джо понял, что совсем ее не знает и не понимает, как они могли быть женаты. Вне контекста, не в холодном климате, а в теплом, она казалась совсем другим человеком, а этот ребенок, которого они вместе произвели на свет, выглядел далеким и непостижимым. Если бы Джо решил задуматься об этом, он, несомненно, почувствовал бы себя очень несчастным, но он решил не углубляться в размышления. Он покинул дом-ракушку и поспешил домой к нам.