Жена

Если вы с мамой перестанете орать,
И чаще будете друг друга обнимать,
Я полюблю тебя еще сильнее, папа.

Джо прочел открытку и расплакался. Он встал, опустился на колени перед стулом, на котором сидела наша старшая дочь, крепко обнял ее и чуть не раздавил в объятиях, уронил стакан с молоком, и то пролилось на пол, Сюзанна растерянно заплакала, и Элис заревела с ней в унисон, что вообще-то было ей несвойственно.

– Я люблю вас всех, утятки мои, – сказал Джо. – И никогда, никогда не желаю вам зла. Просто иногда я делаю глупости. Большие глупости. Мама подтвердит. Простите меня.

– Я тебя прощаю, – великодушно заявила Элис через секунду, а потом и Сюзанна дрожащим эхом повторила ее слова. Дэвид ничего не сказал, он просто продолжал есть, как будто вокруг него не происходило ничего особенного.

А я сидела и думала, как легко Джо слез с крючка, какой он хитрый, как легко у него получалось каяться. Пятилетний Дэвид на противоположном краю стола взирал на происходящее тем же прохладным критическим взглядом, и, надо сказать, я восхитилась его проницательностью.

Нет, Джо не был склонен к насилию. По крайней мере, так я считала до двадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Мы праздновали Хануку у Бреснеров – мы приходили к ним на Хануку каждый год, и все комнаты их квартиры пропитывались запахом жареного масла. Хрупкая маленькая Тоша Бреснер стояла на своей бежевой кухне с лопаткой в одной руке и огромной сковородкой картофельных оладий в другой. Она была как конвейер: проворно натирала картофель и лук на терке и лепила из них лепешечки красными руками – когда-то давно у нее было обморожение; бросала лепешки в шкворчащее масло и через пару секунд доставала. Снаружи они были идеально поджарены, а внутри – мягкие, как яйцо всмятку, и все, кто их ел, тут же забывали обо всех ужасах, что приключились с ними в жизни. Откусывая кусочек этих оладий, жены забывали об изменах мужей. Мужья, в свою очередь, на миг забывали о гонке за литературной славой, тревога отступала, а обмен веществ налаживался.

– Тоша, давай помогу, – предложила я тем вечером.

– О, Джоан, ты прелесть, – ответила она. – Вот, держи. Отнеси это в комнату. Мужчины проголодались. Аппетит у них зверский. Надеюсь, хватит всех накормить, – она нервно и нелепо захихикала и вручила мне блюдо.

В гостиной гости стояли и смотрели, как в самодельных менорах, расставленных по всей комнате, оплывают разноцветные свечи. Все пили пиво и вино и разговаривали, пытаясь перекричать скрежет и грохот нового альбома «Джефферсон Эйрплейн». Скоро мы перестанем слушать рок-н-ролл и навсегда оставим его детям, которым он, собственно, и принадлежал по праву; но тогда мы этого еще не знали. Скоро мы сможем слушать только музыку нашей юности: биг-бэнды, джаз, классику. Все остальное наши стареющие уши просто откажутся воспринимать.

О чем мы говорили тем вечером? Тогда все говорили о Никсоне круглые сутки: Никсон то, Никсон это; повсюду мелькало лицо этого параноика с обвисшими, как у бассета, щеками, последствия Уотергейтского взлома, сложная политическая хореография Белого дома. Гости стояли, поделившись на группки, и в каждой шло обсуждение, горячее, шкворчащее, как масло на раскаленной сковороде Тоши Бреснер: слышались имена Холдемана, Эрлихмана [30], Марты Митчелл [31]– последнюю упоминали смеха ради, мол, сколько можно болтать и не затыкаться. Мы их презирали, но с лихорадочным интересом следили за их ужасными поступками. Дело было в Хануку, зимой – Никсон и его бедняжка жена, худенькая, робкая Пэт покинут лужайку Белого дома уже через восемь месяцев.

Галстуки у мужчин тогда были широкие, как проезжая часть, писатели и профессора колледжей по-прежнему носили волосы слегка отросшими – топиарий на голове, прическа, которую между собой называли «еврейским афро». (Для справки скажу, что черных на празднике не было. В шестидесятые, во время движения за гражданские права, мы водили знакомство с некоторыми чернокожими деятелями, и потом в литературных гостиных время от времени появлялся редкий чернокожий писатель, но они как-то не задерживались в нашем мире, терялись по тем или иным причинам.) Женщины носили платья цвета индиго и каштана и бисерные бусы из Центральной Америки. Большинство жен работали или учились в аспирантуре – это было похоже на игру в музыкальные стулья, женщинам тогда было уже не принято сидеть дома, и они спешили чем-нибудь себя занять, пока музыка не остановилась.