Жена

Да, так и было.

Кажется, его интрижка с Мерри длилась все двенадцать дней, что мы пробыли в Баттернат-Пик. Он казался счастливым эти дни, исправно играл свою роль во всех шалостях, которые за ужином устраивали молодые официанты.

– Сыграем в «Свою игру!» – объявил как-то старший официант, полный двадцатитрехлетний студент литературного колледжа, а остальные официанты принялись напевать мелодию из телевикторины. – Сегодня с вами я, ведущий Александр Солженицын-Требек [33], – в ответ на эти слова все весело рассмеялись.

Участникам предложили несколько «ответов» [34]; в число соревнующихся попала застенчивая сочинительница рассказов Люси Бладворт, Гарри Джеклин и Джо, которого уговорили встать из-за столика, где он только что приступил к поеданию хлебного пудинга.

Вопросы были шутливо-литературной направленности, и первый двойной вопрос достался Джо. Ведущий зачитал отрывок из его последнего романа, а Джо должен был его закончить.

– Цитирую, – проговорил старший официант, – «Ширли Брин жадностью не отличалась. Никто не мог бы сказать о ней: „Вот Ширли Брин, вечно ей хочется того, чего у нее нет“. В своей жизни Ширли Брин хотела лишь одного, чего у нее не было». – Официант выдержал драматичную паузу.

Это было легко; я быстро сформулировала в уме ответ в форме вопроса: «Что такое… стопку, из которой пила Мэй Уэст?» И минимум четверть присутствующих в столовой могли бы выкрикнуть эти слова в унисон. Но Джо просто сидел, почесывал в затылке и выглядел сконфуженным.

– О боже, – наконец ответил он, – ну все, мне конец. Теперь вы все знаете мою ужасную тайну.

– И что это за тайна? – спросил официант.

Я с любопытством смотрела на Джо.

– У меня Альцгеймер, на поздней стадии, – отшутился он. – Стоит закончить роман, и я уже не помню ни слова из того, что написал. А теперь пристрелите меня кто-нибудь.

Сидя в вегетарианском кафе с тремя другими женами, я плакала и не могла перестать, а они успокаивали меня, точнее, пытались успокоить, склонив головы и положив локти на стол.

– Я чувствую такое унижение, – сказала я. – Каждое утро выхожу на крыльцо и понимаю, что всем вокруг все известно. Вы все, наверно, смеетесь надо мной. Считаете меня жалкой.

– Нет! Нет! – наперебой затрещали они. – Ни в коем случае! Все тобой восхищаются! – Но кем были эти женщины? Вроде бы моими подругами, моими компаньонками – эти измученные жены, у каждой из которых была своя карьера, но люди лишь делали вид, что им это интересно.

– Как ваша общественная деятельность, Лиана? – спросил Лиану Торн один из учеников однажды на пикнике, хотя что бы она ни ответила, его взгляд так и норовил скорее перескочить на более желанный предмет: знаменитых писателей, плюющихся в роще арбузными косточками.

– Как ваш проект с беженцами, Джоан? – спросила меня в другой раз немолодая застенчивая поэтесса; ее звали Джинни, и она слышала, что я иногда помогала благотворительной организации. Я ответила, не вдаваясь в подробности, просто чтобы поддержать разговор, хотя ей, кажется, действительно было интересно, и мой краткий ответ ее разочаровал. Джо нарочно преувеличивал степень моего участия в организации помощи беженцам; ему хотелось создать впечатление, будто я занята чем-то, чтобы окружающие испытывали ко мне молчаливое уважение.

– У меня ничего нет, – сказала я женам, и те возразили, что я неправа, что у меня есть так много, я много дала этому миру, улучшила его своим присутствием; они всегда считали меня «стильной и интеллигентной», выражаясь словами Дженис Лейднер.

– У тебя внутри как будто целая отдельная жизнь, – сказала Дасти Берковиц.

– У всех нас так, – ответила я.

– Ну нет, – она громко и нарочито рассмеялась. – У меня вот все на виду.

Дасти Берковиц пятидесяти пяти лет, с грудью, сплошь покрытой веснушками от длительного пребывания на солнце, и рыжими, как у лепрекона, волосами, для своего мужа больше не существовала.

Дженис Лейднер все еще существовала для своего, но лишь номинально: как абстрактная идея, не как персона.

Лиане Торн, печальной и невзрачной, достался муж, мечтавший войти в элитный мужской клуб и постоянно пробивавший себе туда дорогу; это отнимало у него все время, больше он ничем не занимался и не интересовался.

А я, тощая блондинка, уже увядала, но хорошо сохранилась в маринаде нашего долгого брака. Брачные соки поддерживали во мне жизнь, не давали погаснуть. Мы с Джо вместе мариновались в этой банке; иногда он уходил целовать нежное тело Мерри Чеслин, и я мариновалась одна. Но, устав, он всегда возвращался ко мне, и мы снова плавали в банке вместе.

Тем утром он вернулся в три часа, медленно открыл дверь в наш номер в «Персиковом дереве» и встал в проеме; лампа из коридора освещала его силуэт.

– Джоан? – позвал он. – Спишь? – Он вошел в комнату и принес с собой шлейф сигаретного дыма, впитавшийся в его волосы, свитер, поры его кожи.

Я подняла голову, очнувшись от крепкого сна. – Нет, – я всегда отвечала «нет», даже когда спала. – Не сплю.