Он сел рядом на постель – прокуренный туманный силуэт, слишком старый, чтобы носить голубые джинсы, но носивший их все равно. Его глаза покраснели от дыма, висевшего в комнате, из которой он сюда пришел, на пиршестве, где небожители – писатели – снизошли до простых смертных – учеников, и на частной вечеринке, последовавшей за этим в коттедже «Березовая кора», где он лег совершенно в такую же кровать, как в нашем номере, с женщиной, которая была ничуть на меня не похожа.
В три утра тем летом, и прошлым, и позапрошлым, и последующим – в три часа утра все эти годы мы были вместе, муж и жена, воссоединившиеся в туманной мгле вермонтской ночи. Летучие мыши кружили под соснами вокруг нашего коттеджа и иногда свисали с крыши нашей веранды, как маленькие мешочки на завязочках; ночь, ощетинившись, зыркала на нас звериными глазами из лесной чащи и заходилась в аритмичном стрекоте незнакомых жуков, которых я надеялась никогда не встретить; довольно того, что я согласилась жить среди них эти двенадцать дней. Он был со мной; день за днем мы вместе спали и вместе просыпались, и это было гораздо важнее, чем то, что объединяло их с Мерри Чеслин, о чьих литературных достижениях мы с той поры никогда ничего не слышали. Недавно в бюллетене «Баттернат-Пик» она описала себя так:
Боун наверняка упомянет Мерри Чеслин в своей биографии Джо, опишет ее хотя бы в общих чертах. Как и других женщин: студенток с университетских гастролей Джо, поклонниц и нью-йоркских пиарщиц. Красивых молодых женщин в прозрачных блузках и ковбойских сапогах; стильных выпускниц, подыскивающих работу в издательстве.
Женщины и «попытка удушения» Льва Бреснера – для биографии этого хватит. Возможно, Боун также напишет про сердечный приступ Джо и замену клапана, но это будет не самая аппетитная часть его книги – никаких тебе прыгалок, премий, совокуплений, только жалкая сцена в ресторане «Клешня краба» зимой 1991 года. Тогда за столом собрались шестеро писателей разной степени известности и их жены; все мужчины занимали достаточно прочное положение в обществе, волосы их заметно поредели или вовсе выпали, а у кого-то превратились в мочалку и торчали, как у Эйнштейна или циркового клоуна.
Джо по-прежнему оставался лидером этой группы. Он не был самым шумным – громче всех ревел Мартин Беннекер, разбрызгивая вокруг фонтаны слюны; не был он и самым богатым – у Кена Вутена кошелек был потолще, его шпионские романы – изысканные, с чеканным слогом – экранизировали все до единого. Не был он и самым умным: эту роль во всех компаниях отхватывал себе Лев. Среди этих мужчин Джо занимал особое, не поддающееся определению положение – своего рода тихого старшинства. Поболтать он тоже любил, и иногда любил готовить густые рагу с загадочным составом; он мог стоять над ними часами, подливать в кастрюлю красное вино, бросать мясо, кости и пригоршни петрушки. Он любил читать, слушать джаз, есть свои зефирки, пить в тавернах и играть в бильярд.
Тем вечером мы сидели за большим круглым столом в «Клешне краба». Стол застелили белой оберточной бумагой, а поверх разложили крабов; мы словно набрели на их колонию. Горы клешней и суставчатых лап, посыпанных смесью перцев; пивные бутылки, которые поднимались и опускались в ходе оживленного разговора, оставляя на бумаге мокрые кружочки.
Как обычно, жены вели свою отдельную беседу, хотя сидели не рядом; они тянулись через стол и обсуждали новый китайский фильм или нечто подобное, а мужчины, как обычно, бахвалились и шутили; все это сопровождалось непрерывным и почти успокаивающим хрустом крабовых хрящей. И тут вдруг Джо с набитым ртом отодвинул стул от стола и произнес:
– Черт.
Потом его стул повалился вперед, а он рухнул лицом на выстеленный бумагой стол. Мы вскочили, все разом.
– Ты… ты… подавился? – спросила Мария Джеклин громким голосом, как их учили на занятиях по сердечно-легочной реанимации, и Джо слегка качнул головой, показывая, что нет. Он жмурился от боли, хватался руками за грудь и, кажется, не дышал; мужчины схватили его и положили на стол, прямо на ложе из крабов, и навалились на него, как тогда, когда разнимали их с Львом.