Жена

– Слушай, – проговорила я, почти плача, – ты просил меня ответить честно, и я отвечу, – хотя потом, задумавшись, я поняла, что он не просил меня быть честной; я сама это додумала. Я помолчала немного и продолжала: – Мне очень-очень жаль, Джо. Но мне не понравилось. – Я прищурилась и откинула голову, словно у меня вдруг заболел зуб. – Твои герои какие-то неживые, – тихо добавила я. – Я хотела, чтобы мне понравилось, больше всего на свете, поверь, и там же описано начало наших отношений, значит, во мне оно должно откликаться? Заставлять меня заново пережить все эмоции, что я переживала тогда? Например, в том эпизоде, где Сьюзан идет в квартиру профессора Мукерджи якобы покормить кота, и они с Майклом Денболдом впервые вместе спят? Я тогда подумала – кто эти люди, я их совсем не знаю. Не обижайся, Джо, но у тебя не вышло оживить их.

Он весь ссутулился и присел рядом.

– Но как же «В воскресенье у молочника выходной»? – сердито произнес он. – Написано похоже. А рассказ тебе понравился.

Я посмотрела в пол, потеребила покрывало с катышками. – Я соврала, – шепотом призналась я. – Прости. Я просто не знала, что сказать.

– Знаешь что – к черту это все, – выпалил Джо, встал и произнес: – Ничего не выйдет.

– Что не выйдет?

– У нас с тобой ничего не выйдет. Наши отношения. Эта жизнь. Я больше так не могу.

– Джо, – ответила я, – если мне не понравился твой роман, это не значит…

– Значит! – воскликнул он. – Что мне прикажешь делать – быть твоим мальчиком на побегушках? Сидеть здесь, стирать и готовить жаркое, пока ты становишься литературной сенсацией?

Кажется, в этот момент я заплакала.

– Но наши отношения не целиком завязаны на литературе, – пролепетала я. – У нас есть другое, есть другие вещи…

– Ох, да заткнись ты, Джоан, – процедил Джо. – Просто заткнись. Чем больше болтаешь, тем хуже.

– Джо, послушай, – проговорила я, – я колледж ради тебя бросила. Я знаю, наши чувства настоящие. Вспомни, что ты чувствовал.

– Я уже не помню, – капризно ответил он.

Он взял пачку сигарет и стал курить одну за другой, пытаясь успокоиться. Бросать меня сегодня вовсе необязательно, понял он; можно еще подумать, все обмозговать. Ведь куда ему было податься – не в Нортгемптон же к своей озлобленной жене Кэрол и орущему младенцу, раскрасневшемуся, как свекла? Не в колледж же, где он больше никому не нужен?

Через некоторое время он взял злосчастную рукопись, протянул мне и произнес:

– Ладно. Я готов признать, что где-то ошибся. Покажи мне, что не так с текстом. Я готов выслушать.

– Правда?

– Правда.

Мы сели, разложив перед собой страницы, и я указала на очевидную нескладность некоторых строк и все места, где можно было бы сказать лучше. Я видела все очень ясно, словно неудачные абзацы были подчеркнуты старательной студенткой. Я сама когда-то была такой студенткой, читала романы к уроку литературы и замечала повествовательную нить, мастерство и нюансы, умелое наложение скрытых смыслов. Что хотел сказать автор? Мы всегда задавали себе этот вопрос, хотя спрашивать было бессмысленно. Никто не мог узнать, что хотел сказать автор; никто не смог бы проникнуть в запутанные плотные хитросплетения умов писателей девятнадцатого века, которых мы изучали. А даже если бы и смог, это было бы неважно, потому что книга становилась телом, умом, нутром писателя. А сам писатель – или, реже, писательница, одна из сестер Бронте в чепчике или Остин, свысока наблюдавшая за общественными нравами, – был лишь оболочкой, сухой шелухой, ни на что больше не годной.

Только хорошие книги продолжали читать спустя много лет. Только книги, громко заявлявшие о себе. И не было в итоге большой разницы, кто их написал. Я любила книги как вещи, как шкатулки с драгоценностями и сами драгоценности. И мне хотелось превратить рукопись Джо во что-то, что я смогла бы полюбить, поэтому я зашла очень осторожно.

– Я бы написала так, – сказала я. – Ты не я, конечно, поэтому можешь не обращать внимания на мои замечания, – я взяла карандаш и начала тихонько вычеркивать слова и подписывать новые, и стоило мне написать их, как становилось ясно, что мои слова намного лучше – противоядие его неудачным строкам. Я все вычеркивала и вычеркивала, и наконец лист сплошь испещрили мои черные пометки. Закончив, я перепечатала все на печатной машинке Джо; господи, думала я, я даже печатаю лучше, чем он. Я сидела и стучала на машинке, как бойкая секретарша, и слова отпечатывались на бумаге, словно надиктованные невидимым начальником. Я печатала их, как будто они были моими; это ничем не отличалось от написания рассказов для курса литературного мастерства в колледже Смит, только теперь сцены были длиннее, диалоги можно было при желании сделать более эмоциональными, а описания чуть затянуть, но все же не слишком, ведь я знала, что краткость – сестра таланта. Меня так учил профессор Каслман. Закончив, я молча протянула ему рукопись, но очень волновалась, скрывала радость, гордость и тщеславие, грозившие прорваться наружу, если я не буду осторожна.