Жена

Дети росли по большей части с нянями, которые очень нам помогали. Мне постоянно приходилось отдавать детей няням, как всем работающим матерям, и это чуть не свело меня с ума. Они плакали, когда няня их уносила, в отчаянии тянули ко мне свои ручонки, как будто их тащили на электрический стул. Недостатка в нянях не было, хотя иногда нам с Джо приходилось запираться в комнате, а дети колотили в дверь и что-то требовали от нас.

– Сосредоточься, Джоани, – говорил он. – У нас много работы.

Он подкидывал мне сюжеты, рассказывал случаи и дисциплинировал меня, заставлял сидеть вместе с ним в кабинете. Он лежал на кровати, а я сидела за его печатной машинкой. Мы обменивались идеями; он рассказывал байки из тренировочного лагеря, где побывал перед войной в Корее, байки о доме, в котором вырос, об окружавших его женщинах, своей большой розовощекой матери, бабушке и тетках. Иногда я забиралась в кровать и ложилась поперек него, твердила, что я устала, что больше не могу и не понимаю, каково это – быть мужчиной; что я себя исчерпала, но он всегда успокаивал меня и говорил, что все объяснит.

– И кто же тогда я? – спрашивала я.

– Считай себя моим переводчиком, – отвечал он.

Вначале я всегда писала медленно – по одной-две страницы в день вечером, когда возвращалась из «Боуэр и Лидс». Джо раздражался.

– Я понимаю, что не вправе жаловаться, – начинал он.

– Вот именно, – отвечала я.

– Но не могла бы ты, как говорится, подбросить в огонь дровишек? – просил он.

– «Подбросить в огонь дровишек»? Кто так говорит? Хорошо, что не ты это пишешь.

Он стоял за моей спиной и растирал мне плечи. Когда я начинала понимать, куда движется сюжет, уже после того, как мы с Джо все обсудили вечером в кровати и я посидела и подумала, как решить ту или иную сюжетную неувязку, работа шла быстрее и свободнее, и я могла напечатать много страниц подряд. Я ушла с работы и полностью посвятила себя писательству. Обмен веществ у меня тогда работал на полную катушку, и мне не надо было ни останавливаться, ни отдыхать, ни даже есть слишком часто. Джо варил нам кофе, бегал за сигаретами и с радостью возился со мной, пока не был готов черновой вариант рукописи. Тогда я отдавала ему черновик, он садился за машинку и ритуально перепечатывал его начисто. Он сидел и причесывал рукопись, вносил почти незаметные изменения, но главным образом делал это, чтобы познакомиться с прозой, узнать ее и увериться в том, что она принадлежит ему.

Первую книгу он посвятил мне. «Джоан, моей удивительной музе», – напечатал он на титульном листе, хотя я потом шутки ради добавила в конце: «Джоан, моей удивительной музе, от Джоан». Ему это показалось несмешным, и он порвал страницу, словно избавляясь от улики.

Через несколько месяцев, когда рукопись шла в работу, я отходила в сторонку; Джо сам просматривал финальные правки с красным карандашом. Он делал это с удовольствием, обложившись листами с текстом и поставив пластинку Моцарта; он так же с удовольствием обсуждал надпись на суперобложке. Что-что, а надпись на суперобложке Джо мог сочинить; он идеально подходил на роль автора краткого содержания.

Сначала я всегда первой бросалась читать все рецензии, а потом передавала ему. Мы улюлюкали от счастья и визжали от удовольствия. Наши друзья радовались за Джо, хотя Лора Зонненгард, кажется, что-то заподозрила.

– Ты же помогаешь ему писать, да? – спросила она.

– Ну, в каком-то роде, наверно, да, – ответила я. – Я стараюсь его поддерживать. А что?

– Просто эти книги совсем на него не похожи, – призналась она. – Они такие… вдумчивые, что ли. Не хочу никого обидеть, ты же знаешь, Джо мне очень нравится.

И наши дети подозревали, каждый по-своему. Девочки больше помалкивали, хотя Элис иногда озвучивала свои тревоги.

– Мам, ты как будто делаешь за него всю работу, – сказала она однажды, когда ей было лет шестнадцать.

– Я просто редактирую, Элис, – спокойно ответила я.

– Да ладно, мам, не ври. Знаешь же, меня не обманешь. Мой детектор лжи уже сигналит красными лампочками. Вранье! Вранье! Вранье!

В ее возрасте она уже переросла подростковую зацикленность на себе и начала замечать происходящее вокруг; вместе с тем в ее возрасте все, что непосредственно не касалось ее и ее друзей, вызывало у нее лишь поверхностный интерес.

– Мне кажется, ты берешь на себя всю тяжелую работу, мам, – продолжала она. – А он только сидит, стрижет ногти и ест свой зефир.

Я зашлась притворным смехом.

– Что за странная мысль, – сказала я. – Я делаю всю работу за вашего отца? Зачем? Кто вообще на такое пойдет?

Она взглянула на меня и пожала плечами.

– Ты.

– И зачем мне это?

– Понятия не имею, – ответила она.

– Что ж, дорогая моя, это неправда, – ответила я. – Твой отец очень талантлив.