Жена и дети майора милиции

Куприян Михайлович рано уходил на работу, у Нины Григорьевны было время подумать о своей новой жизни. Она выходила на балкон, оглядывала высокие дома и думала: «Дома везде похожи, и люди тоже. Сколько же это людей, боже мой, сколько на свете людей. — Был юбилейный год Победы, в газетах, по телевидению чествовали фронтовиков, как бы между строк говорили: среди нас уже последние солдаты той страшной войны, берегите их, не томите в очередях, не жалейте добрых слов для них. — У меня на душе никакого зла, — говорила себе Нина Григорьевна. — Такая была война, и он на ней уцелел. А если бы я получила похоронку? А сейчас бы он нашелся. И хотя бы даже женатый. Неужели бы я стала надрывать свое сердце ревностью? Я бы сказала: какое счастье, что он живой». Она закрывала балкон, шла на кухню и там долго, навзрыд, плакала. Плакала по Сашке, по своей прожитой строго, в трудах и заботах жизни, по Куприяну Михайловичу, который нашелся, не пропадая без вести на войне. Поздно нашелся. Слезы смывали на время горечь, физическая легкость и желание действовать охватывали ее, и она бросалась в работу. Стирала, варила обед, убирала в квартире, и все это легко, радостно, с четкой целью успеть к приходу Куприяна Михайловича, удивить его, обрадовать. Он воздавал сполна ее стараниям. Стоял у порога, закрыв глаза, и гадал: «Борщ? Блины? Неужели пироги?» А она счастливо улыбалась, глядя, как он не дыша ступает по чистому полу и сейчас приблизится и благодарно уткнется лицом в ее плечо. А потом, в светлых летних сумерках, они не спеша будут гулять по немноголюдным в этом районе улицам, иногда до самых звезд, и никто во всей вселенной не догадается, что это так неспешно и торжественно выступает не старость, не заслуженный отдых после многолетних трудов, а еще одна человеческая любовь.

— Ты помнишь тот дом, в котором мы снимали нашу первую комнату? — спрашивала она.

— А ты помнишь, как мы завели поросенка и он у нас ночью сбежал?

Воспоминаний было мало, и ни одного романтического, и все же это была музыка их молодости, оборванная войной. И теперь казалось, что это война разлучила их, она одна виновата, что жизнь прошла в разлуке и только на закате озарилась таким вот счастливым сиянием. Не хотелось верить, что закат не бесконечен. Кто это знает, у кого и когда он погаснет. В том и мудрость жизни, что ни молодой, ни старый не знает своего срока. У них было много разговоров, но только про войну и про Сашку они никогда не говорили.

Иногда Нина Григорьевна просыпалась среди ночи и не могла унять страх и тревогу в сердце. «Зачем я здесь? Что делаю? Простите меня, Тамила и внуки!» Шла на кухню. В ночном дворе, словно в тумане, невнятно желтели электрическим светом плафоны. Она вглядывалась и видела в соседних домах такие же слабо освещенные желтые окна: тоже кто-то не спал, чего-то боялся, не знал, правильно ли живет и как жить дальше. Куприян Михайлович спал крепко, о ее ночных тревогах не догадывался, и Нина Григорьевна утром испытывала перед ним вину. «Я привыкну, — говорила она, — ты меня только не торопи».

Единственное, что она не могла принять от него, верней, от той новой жизни, в которую вступила, была дача. Нина Григорьевна боялась ее, как каторги. «Нет, — говорила она, — ни годы мои, ни здоровье дачи не выдержат. Чтоб дача была дачей, там должна постоянно действовать семейная садово-огородная бригада». Куприян Михайлович принимал ее слова за шутку, был уверен, что как только увидит Нина Григорьевна их загородное владение, так сразу и поймет, что лучше дачной жизни нет ничего на свете. Уже второе лето он сдавал дачу и остро переживал ее временное отторжение от своей жизни. Мечтал, как будущим летом вместе с Ниной Григорьевной поселится за городом на все лето. Пенсия у него была оформлена, в любой день он мог подвести черту под своей трудовой деятельностью и перейти на заслуженный отдых. Так что Нина Григорьевна напрасно боялась дачи. Куприян Михайлович еще был способен на ней похозяйствовать. Силы были, он еще мог поспорить с самой трудолюбивой семейной садово-огородной бригадой.

И вот эту размеренную, сияющую новую жизнь вдруг оборвало письмецо от внучки. «Бабушка, — писала Муза, — у меня к тебе просьба большая и тайная. Мне необходимо приехать в Москву на несколько дней. Решила поступать будущим летом на художественный факультет московского вуза. Для этого надо вблизи все рассмотреть и разузнать. Приеду я не одна, в этом и состоит тайна моей поездки. Не хочу волновать маму. Со мной приедет мой товарищ Никита, он тоже будет поступать туда же, куда и я. В общем, бабушка, жди гостей. Так как ты теперь москвичка, то мы рассчитываем на твое гостеприимство, надеемся, что не дашь нам пропасть в прямом и переносном смысле. Куприяну Михайловичу привет. Целую. Муза».