Жена и дети майора милиции

— Лучше бы он молчал и молча возносился, — сказал Василий, когда они с Аленой, торопясь, вспомнив о якобы неотложном деле, покинули незадавшееся застолье. — А мы не ответили ему как следует, пожалели: старый. А надо было с ним схватиться.

— Нет, не надо, — сказала Алена, — у тебя есть черта: чуть кто в чем не прав, надо непременно тут же ему открыть глаза, убедить, переспросить, доказать свое.

— А зачем я тогда работаю в газете?

— Я не о газете, о тебе. Ты же добрый, ты должен понимать: человека совсем не просто вывести из заблуждений. Надо позволять людям ошибаться. Пусть сами умнеют, если получится.

— За чей счет ошибаться? Просто ошибок не бывает, они всегда за чей-то счет.

— Давай простим его, — сказала Алена о своем бритом родственнике, — он всю жизнь хотел быть барином: ездить на тройках, танцевать на балах. А вместо этого просидел всю жизнь на нелюбимой работе.

— Тогда уж договаривай: себя хотел видеть барином, а меня холопом.

— Но старенький ведь, жалко…

Алена остановилась, и он увидел, какая она. С чего он взял, что она дерзкая и смелая? Она просто маленькая и неприкаянная.

— Я лучше тебя буду жалеть, — сказал Василий, — не возражаешь? Или ты считаешь, что жалость унижает?

— Нет, — ответила Алена, — не возражаю. Я всегда догадывалась, что не унижает. Жалость ведь участие, правда? А как может унизить человека участие?

3

Однажды Сашка сказал ей:

«Знаешь, что тетка дала тебе в приданое? Бездомность. У тебя прямо какая-то идейная нелюбовь к дому».

Тамила чуть не сгорела от возмущения, так запылала вся, даже спине стало жарко. Сашка не подозревал, какую нанес обиду.

«Почему же тетка? — спросила его Тамила. — Мне бездомность подарила война. В эвакуации спала в проходной комнате под чужим столом. На столе скатерть была, спустишь ее перед сном в одну сторону, к проходу, и вроде как отгородился. И ничего, были благодарны хозяевам и за стол, и за скатерть. Между прочим, и после войны не было у страны возможности дать нам хорошее жилье».

«Защищай, защищай от меня Советскую власть, — обиделся Сашка, — я ведь не впрямую сказал о бездомности. Просто в своей молодости тетка твоя много спорных истин заглотнула. Одна из них, что дом — тюрьма для женщины. А потом это передалось тебе».

«Ну и какая беда случилась с тобой и с нашим домом от этого?» — продолжая возмущаться, спросила Тамила.

Чем Сашка владел в совершенстве, это умением успокаивать.

«А кто сказал, что нелюбовь к дому — преступление? Я только хотел намекнуть, что очень ценю твою независимость от быта и даже детей. Будь ты другой, мы бы не справились с житейскими трудностями».

Умел сказать, умел наполнить ее сердце радостью.

«Не справились бы с житейскими трудностями и разлюбили бы друг друга?» — спросила она однажды.

«Не думаю, — ответил Сашка, — с этим не так все просто. Я тебя разлюбить никогда бы не смог».

Она торжествовала: вот какая выпала ей любовь. Но в то же время понимала: нельзя без конца испытывать эту любовь. И если доведется ей разбиться, то уж вдребезги, раз и навсегда. Вспоминала Сашку, его любовь, и сердце опять начинало пропадать от ревности. Что-то темное, тревожное словно накрывало ее. Пугалась: надо обратиться к психиатру или к какому-нибудь гипнотизеру. Но все же это были мимолетные страхи, она их стыдилась. Звонила Луше:

— Лушенька, мне опять худо.

Луша не подводила, радушно откликалась:

— Приезжайте, у меня есть два яблока, я испеку в вашу честь шарлотку.

И Тамила ехала к ней, слушала ее щебет и забывала свои страхи и обиды. Но иногда это все обрывалось. Появлялась Муза, уже своя в этом доме, спокойными глазами смотрела на мать. Говорила:

— Хочешь, я тебе покажу последнюю работу Никиты?

Тамила рассматривала остренький, словно коготком сотворенный, рисунок и видела, как ей казалось, душу Музиного избранника, маленькую себялюбивую душу. Эта душа не теплела даже от преданных взглядов ее дочери. Когда Муза, вернув рисунок в папку, спрашивала: «Ну что скажешь?» — Тамила сжималась. «Что мне говорить, — отвечала, — у меня и слов нет для такого случая, а дилетантские суждения никому не нужны».

Такой ответ Музу устраивал. Она еще о чем-то спрашивала мать, потом появлялся Никита и легко, непринужденно молчал. Все знали свои места и свои роли. Только Тамила металась, чего-то доискивалась. Однажды, когда они были с Лушей одни, Тамила сказала:

— Я, Луша, вам завидую. Вы умеете смирять себя. Или ваше сердце не способно бунтовать. Вы одинаково ко всем добры, даже к бывшему мужу, который бросил вас с малым ребенком.

Луша слушала подняв брови, не скрывала, что удивляется.

— Мы с вами, Тамилочка, просто женщины разной породы. Моя порода не хуже и не лучше вашей — просто другая.

Тамиле хотелось ее понять.

— А муж тоже был другой породы?

— Разумеется. Я любила его и могла бы любить всю жизнь. Но когда он оставил меня, я не почувствовала, что у меня есть право добиваться его возвращения.

— Вы не страдали?

— Я плакала, — ответила Луша, — но точно так же я плакала бы, если бы потеряла зарплату или сломала бы ногу. Со мной случилось обычное несчастье.