Жена и дети майора милиции

— Что же помогло вам себя уговорить, что это обычное несчастье?

— Вот этого вам, Тамилочка, не понять. Это способны понять только женщины моей породы. Но все же попробую объяснить. Выглядело это приблизительно так: если меня так легко, без слез и раскаяния, оставили, то и от меня ни слез, ни покаяния никто не дождется. Мою совесть словно освободили от всех угрызений. Но это нельзя понимать слишком буквально, что и я, мол, вот так спокойно кого-нибудь могла бросить. Женщины вообще, Тамилочка, никого не бросают. Они просто иногда успевают уйти первыми, опережают события.

Тамила поняла все это так: Луша тоже пережила гибель своего мужа, и это было тоже большое горе, хоть муж ее погиб бесславно и доброй памяти о себе не оставил. И тогда, поскольку у них пошел такой разговор, Тамила отважилась и спросила:

— Скажите, Лушенька, художница в вашем театре, что она за человек?

Луша не удивилась вопросу.

— Мне трудно ее объяснить, — сказала она, — но считается, что Валерия — жрица красивого жеста, к тому же она великая труженица на ниве внешнего вида.

Кто-то не любил Валерию и не прощал ей изящества и красоты. «Жрица» и «нива внешнего вида» не сейчас и не Лушей были придуманы.

— А зачем ей особенно трудиться на этой «ниве»? — спросила Тамила. — Я видела ее, и, по-моему, там без всяких трудов все в большом порядке.

— Величайшее заблуждение, — возразила Луша, — такая якобы естественная красота и бывает чаще всего результатом каторжного труда.

Но Тамилу интересовало другое: как бы это вернуться к определению «жрица красивого жеста»?

— Всякий труд — это труд, и он должен вознаграждаться, — сказала она, — а вот что там внутри, за красивой упаковкой?

— Внутри обыкновенная разгневанная женщина.

— Кем разгневана?

— Тамила, вы удивляете меня своим вопросом. Разгневать женщину может только мужчина.

И тогда Тамила, понимая, что нехорошо дальше расспрашивать, скрывая причину своего интереса, рассказала Луше о той боли, которую принесла ей Валерия. Ждала, что Луша ахнет, преисполнится если не сочувствием, то хотя бы любопытством. Но Лушино лицо ничего не выразило, оно даже стало скучным, будто Лушу утомили Тамилины признания. Но помолчав, словно передохнув, она рассказала:

— Недавно меня попросили в театре срочно позвонить Валерии и передать… В общем, в мастерской произошла какая-то заминка, и решить вопрос могла только художница. Звоню. «Я сейчас приду, — отвечает Валерия, — хотя так некстати ваш, Луша, звонок. Полон дом гостей. Не жизнь, а какое-то столпотворение: живу как на вокзале, идут, едут, как к себе домой». Ну что ж, думаю я, обилие гостей, не всякий выдерживает, так что вполне можно ей посочувствовать. Но вдруг голос Валерии исчезает и слышится откуда-то издали другой голос, хриплый, старческий. Он возмущенно спрашивает: «Какие гости?! Когда ты перестанешь морочить голову себе и людям?» Это была ее мать, я ее голос узнала. А Валерия с тех пор со мной не здоровается.

— Не понимаю, — сказала Тамила, — хочу понять и не могу. Она придумала, что ли, этих гостей? Зачем?

— Такой человек. Их мало, но они есть. Живут выдумками. Придумывают себе гостей, друзей, любовников. Поверьте, не от счастливой жизни.

Тамила боялась в это поверить: господи, неужели правда? Неужели Валерия выдумала Сашку?

— Но зачем ей надо было выдумать Сашку? Женатый, трое детей и к тому же милиционер.

— Загадочно. Начальник милиции. Трое детей. Кто бы подумал, что у нее с ним таинственная, скрытая от всего мира любовь.

Как просто. До обидного просто.

— Вы, Луша, или великая утешительница, или мудрец в юбке.

— Я из своего мира, — ответила Луша, — это в вашем, Тамилочка, ждут рыцаря на белом коне, умирают, но не дают поцелуя без любви, а в моем довольствуются или тем, что есть, или собственной фантазией.

Не так был беспечен и легок Лушин мир, каким он когда-то показался Тамиле. И этой Валерии в нем было нелегко. Трудна и изнурительна была «нива внешнего вида» с ее диетами, непомерно дорогими одеждой и косметикой. Да если ко всему этому еще выдумать себе любовь — это уже как восхождение по голой скале. Взобрался и замер. Никого. Одиночество. И дети, если они у них рождались, были обречены на одиночество. Росли-подрастали и не знали, что на соседней улице, даже в соседнем доме иная жизнь, иные радости…

Лушин сын и Тамилина дочь знали одно и то же из алгебры, из геометрии, учили наизусть одни и те же отрывки из великих произведений. «Чуден Днепр при тихой погоде…» И ели они один хлеб, и пили одинаковое молоко из пакетов, но, когда их любовь столкнется с первым испытанием, оба они предстанут такими разными. Как и положено существам из разных миров.

4

Нина Григорьевна восприняла женитьбу Василия философски. Она так и говорила:

— Я воспринимаю их свадьбу и то, что у них будет ребенок, философски. Это — жизнь. Редко кто в молодости дает отчет своим поступкам. Влюбляются, сближаются, разводятся. Это я в общих чертах говорю. В нашем роду не разводились.

Тамила отворачивалась, чтобы свекровь не видела ее недовольного лица, потом заявляла:

— Василий любит Алену, только еще не знает об этом.