Жена и дети майора милиции

— Тамила не понимает, что дети живут завтрашним днем и редко оглядываются. Она ждет от вас благодарности. А вам, конечно, не до нее, — говорила Нина Григорьевна, решив на этот раз сама развернуть разговор, а не выпрашивать его у Музы. — У вас у каждого свои дела и замыслы, а мать в вашем представлении — приложение к дому.

Воссоединившись с Куприяном Михайловичем, бабушка очень изменилась. А может, это на нее Москва так подействовала? На вид стала мягче, приветливей, а суждения твердыми и косными. Говорила:

— Я бы на месте Тамилы все сейчас перевернула бы в вашей жизни. Хватит, сколько можно нянчить и опекать вас. Теперь вы, дети, должны о ней заботиться. Она должна быть вашим ребенком.

Такой бабушке невозможно открыть свое сердце. Она до сих пор помнит ту коробку гуаши, которую внучка подарила Никите. Усвоила прочно и навсегда: мальчик должен провожать девочку до дома. Мальчик, если уж пригласил, должен купить билет в кино. Мальчик должен защитить девочку, если, не дай бог, навстречу какой хулиган. Могла ли Муза ей сказать: «А вот у нас все наоборот, я его провожаю, я плачу за билеты, обеды, за краски и кисти, и я же заслоню его собой, если случится какая-нибудь беда». Не могла она сказать ничего подобного, поэтому отмалчивалась.

Вечером она собралась в общежитие. Никита не звонил, лежит там больной, несчастный, и никто не знает, как ему плохо. Но тут приехал с дачи Куприян Михайлович, привез ягод, овощей, стали готовить салат. Муза есть его не стала, сказала, что поедет в общежитие, Никита, кажется, заболел. Нина Григорьевна вскинулась: «И я с тобой». Мало бабушки, так и Куприян Михайлович тоже вызвался сопровождать: «Все равно надо перед сном прогуляться». Такой вот эскорт. Муза потыкалась туда-сюда, попробовала от них увернуться, но ничего не получилось. Пришлось отказаться от поездки.

Зато утром поднялась чуть свет и помчалась в общежитие. В вагоне метро было чисто, прохладно и пустынно. Первые пассажиры, как одинокие птицы, сидели нахохлившись, погруженные в свои мысли. Муза тоже стала думать о своем, о том, что, пока идут творческие экзамены, хорошо бы съездить куда-нибудь за город, на пляж. И вдруг острое беспокойство до головокружения, до тошноты заполнило ее: там, в институтском вестибюле, кто-то сейчас вывешивает списки. Прикрепляет к стенду листы с фамилиями и не думает о том, что это не итоги первого экзамена, а приговор. Можно, конечно, срезаться и на втором экзамене, и на третьем, можно в итоге недобрать балл или два. Но не попасть в список после первого экзамена — это как сразу перечеркнуть надежду стать художником. В прошлом году она недобрала одного балла, но тогда она еще не училась у Володи и вообще ничего о своей будущей профессии не знала.

В общежитие ее, конечно, не пустили. Дежурил уже знакомый, из кирпича сложенный тип. Сегодня он был в хорошем настроении, добродушно буркнул:

— Жди, кто пойдет или выйдет. Из какой комнаты тебе надо?

Никита жил в одиннадцатой комнате, на втором этаже. Не будь так рано, можно было бы встать под его окном и крикнуть, позвать. Но сейчас разбудишь весь этот большой дом общей жизни. Она стояла возле вахтера, но из общежития никто не выходил и туда, кроме нее, никому не было надо. Муза написала записку: «Никита, я здесь», решила забросить в окно, оно было как раз над входом в общежитие. Но окно оказалось закрытым, и форточка закрыта.

— Эй, приезжие, — крикнула Муза, — сколько можно спать?

В соседнем открытом окне показалась кудрявая голова.

— Кого надо?

— Бобрина из одиннадцатой.

Кудрявый дал исчерпывающий ответ:

— А там никого нет. Все вчера выехали.

— Куда?

— Домой, наверное. Сыпанулись и повернули оглобли нах хауз.

— Слушай, — взмолилась Муза, — выйди на минутку, поговорим по-человечески. Откуда у тебя такая информация, что сыпанулись?

— Списки вечером вывесили. Ты ведь тоже, кажется, вчера сдавала? Как твоя фамилия?

— Калачева.

— Ты прошла, точно прошла, но на сто процентов не уверяю. Беги проверь.

Кудрявая голова исчезла, в соседнем окне появился нытик неопределенной масти.

— Ну публика пошла, — стал он отчитывать Музу, — надо гордость иметь и ума хоть малость. Здесь мужское общежитие. Ты что, с ночи сюда ломишься?

— С вечера. На тебя посмотреть, — ответила Муза. — Слушай, исчезни, а то выпадешь из окна. Падал ведь уже, очень заметно.

Теперь уже и в других окнах маячили головы.

— Мальчики, будьте людьми, — взывала к ним Муза, — постучите в одиннадцатую, очень надо.

Сходили, постучали.

— Нет там никого.

У предательства есть одно странное свойство: оно освобождает свою жертву от желания что-то вспоминать, о чем-то сожалеть. Потом, конечно, многое вспоминается, но поначалу человек как на берегу океана: земная твердь, вода и небо, а людей нет. Они просто никому не нужны, потому их нет. А недавно были, о чем-то говорили, к чему-то тянулись, кого-то любили. Такая вот была никому не нужная суета.