Жена и дети майора милиции

— Ставь свою работу выше всего, — сказала мать, — муж может обидеть, дети, пока не постареют, не понимают, что такое мать, а работа, особенно такая, как твоя, большая поддержка.

Когда-то, когда Лариса только осваивала свое дело, мать прислала ей письмо: «Ты маленькая была, а уже тогда сочиняла рассказы. Говорила: «Я сейчас расскажу свою сказку». И рассказала. Одна женщина в поезде послушала тебя и говорит: «Это не сказка, деточка, это рассказ». Я тогда подумала: «Грамота — большое дело, человек сразу видит разницу, где сказка, где рассказ». А потом и в школе кто-то из учителей говорил, что ты сочинения хорошо придумываешь». Матери и сейчас хотелось, чтобы Лариса придумывала, а не обнародовала их семейные тайны. Писала дочери: «Прицепилась ты ко мне в своих рассказах. Ты про чужих пиши. Но если, Ларочка, про чужих тебе неудобно, то так уж и быть, пиши про меня и нашу родню. Делай так, как тебе надо».

Мать готова была потерпеть ради дочкиного дела. Узнавала себя в рассказах, переживала. В редакциях Ларисе говорили: «Мать у вас очень крутая, без материнского тепла. И вы ее как-то мало любите». Лариса отвечала: «При чем здесь я? Это же рассказ». А вот для друзей юности ее рассказов не существовало. Рассказов не было, и всё, хотя она поначалу посылала им журнальные публикации. Только Полина однажды высказалась: «Ты топчешься на одном месте. Твое писание даже трудно назвать творчеством, настолько оно биографично и привязано к конкретным лицам. Я лично из твоих рассказов ничего нового не узнаю. Ты в молодости была говорливая, и я со всеми героями твоих рассказов давно знакома».

— Ну и что? — только и нашлась сказать в ответ Лариса.

— А то, что, по-моему, Шура и все наши с ужасом ждут, когда ты доберешься до нас. Не делай такой глупости. Вспомни ссору Чехова с Левитаном.

Очень недобрая была речь, но Лариса нашла в себе силы ответить шуткой:

— Не надо так преувеличивать возможные неприятности, товарищ Левитан.

На следующий день была суббота, и она с утра отправилась к Зое Андрющенко. Вот кто был легок на подъем, деликатен и приветлив. Всю себя вручит щедро и пышно, как праздничный подарок. Всю себя отдаст безраздельно, и ничего от нее не поступит по отдельности: никогда билета себе в трамвае не купит, за обед не расплатится. С молодости на иждивении у друзей. И не по нужде, а по скупости. Давно уже кандидат наук, муж чем-то крупным заведует, но и сейчас все то же самое. Зайдут в магазин, и Лариса ей бусы на память купит, расстанутся вечером, и Лариса ей трояк на такси сунет. Так повелось. Вроде бы как плата за ее любовь и преданность. А во всем другом, кроме этой своей врожденной скупости, Зоя идеальный друг.

— Как хорошо, что ты приехала. Я как раз собираюсь к Лешечке и все никак не выберусь.

Позвонили Полине, Шуре, Степану Тарасевичу. Притихшие и спаянные общей любовью, пришли на кладбище к Лешечке. Живописные, словно какой-то особой породы клены, каштаны и березы заполнили зеленью этот мир памятников, узких дорожек и увядших цветов. Это было старое, теперь уже привилегированное кладбище, с высокими чугунными оградками и дорогими мраморными памятниками. Лешечка лежал когда-то на самом краю, теперь почти в центре, так разрослось кладбище. Вокруг его могилы не было ограды, но памятник был высокий, внушительный, из черного мрамора.

— Сам во всем виноват, — сказала Полина, — мог бы еще жить и мучить себя и других.

С ней не стали спорить, все правильно, хоть и не обязательно говорить об этом сейчас, в этом месте. Вспомнили Эру Георгиевну, которая любила Лешечку последние десять лет его жизни: кормила, покупала ему костюмы, которые он тут же продавал и являлся к ней, прикрытый чужим тряпьем. При жизни Лешечки Эра Георгиевна была в глазах его друзей дурой, доверчивой интеллигенткой, которая всякий раз верит обещаниям алкоголика. Ах, как он обещал! Это были поэмы, картины импрессионистов — раскаивающийся Лешечка и планы его дальнейшей жизни.

— Давайте разыщем Эру Георгиевну, — сказала Лариса, — и навестим ее. Это будет встреча и с Лешечкой, ведь о последних годах его жизни мы ничего не знаем.

Ее не поддержали: не надо Эры Георгиевны, поздно, нет уже на нее ни времени, ни сил. Да и жива ли она? Была бы жива, приходила бы на Лешечкину могилу. А то что-то непохоже, что кто-нибудь сюда приходит.

С кладбища поехали к Шуре. Галина Михайловна словно знала, что они заявятся. Все у нее было готово, всем она была рада.

— Полина, Зоечка, — сказала она, когда все сели за стол, — ну что вы никогда не зайдете, не позвоните? Хоть бы куда-нибудь вытащили Шуру, на концерт или в оперу.

Шура свирепо, как горец, сверкнул очами. Полина поспешила его успокоить:

— Вы идеализируете своего сына, Галина Михайловна. Никто ему не нужен. Слава богу, что мы хоть изредка, хоть раз в году встречаемся.

Она не сказала «благодаря Ларисе», а могла бы сказать, это было бы справедливо. Когда вино было выпито и кофе перекрыл все запахи застолья, Лариса сказала Полине:

— Что это тебя дернуло вводить мою маму в курс своих прошлых махинаций? Я про ковер.

Полина возмутилась: