Жена Хана

— И твой, — прошептала едва слышно, но он точно услыхал. Я видела, как Хан идет в сторону дома и бьет себя по ноге, свернутым петлей ремнем. Вернулась в дом, упала на колени и зарыдала, а Эрдэнэ прижимала меня к себе и баюкала, как маленькую. Целовала мои волосы.

— Не плачь, Верочка…не плачь. Все хорошо будет. Вот увидишь. Я тебя люблю.

— И я тебя люблю.

***

Я провела в доме Эрдэнэ около недели. За эту неделю меня шатало от голода, я еле стояла на ногах. Это была самая настоящая война насмерть. Хан запретил давать мне есть в пристройке. Либо я выйду ко всем, либо останусь голодная. Эрдэнэ забирали на кухню. Она, конечно, умудрялась стащить для меня фрукты или конфеты. И я жадно поедала их, чувствуя, что скоро не выдержу и сдамся. Тошнота стала невыносимой, особенно по утрам. Мой желудок не выдерживал голодовку, а организм сдавал от слабости. Я шаталась и держалась за стены, мне казалось, что я постоянно нахожусь в предобморочном состоянии и в груди начало болеть. Как будто два синяка под кожей, как будто мою грудь намяли и давили тисками. Наверное, я и в самом деле умираю. Это симптомы какой-то болезни. И пусть. Лучше так, чем сходить с ума каждый день и каждую секунду.

— Я не могу на тебя смотреть…Я пойду к папе. Я поговорю с ним. Так нельзя.

— Не надо. Не ходи.

— Ты должна выйти к обеду!

— Не выйду! Я не голодная!

— Голодная! Тебя от голода шатает! Я боюсь, что ты умрешь! Ты почти не встаешь с постели! Верааа, пожалуйста, не надо его злить. Он же упрямый. Давай я скажу, как тебе плохо.

— Я просто приболела. И мне скоро станет хорошо. Вот увидишь.

— Тебя тошнит, и ты рвешь по утрам. Я все слышу и мне страшно.

Эрдэнэ прижималась ко мне, умоляла и гладила по волосам. И я была уже почти готова сдаться.

***

Тем утром шел дождь, он хлестал по окнам, шумел раскатами грома. Меня разбудила Эрдэнэ. Она трясла меня за плечо.

— Просыпайся, Вера, просыпайся! Они уезжают! Слышишь? Уезжаююют!

— Кто?

— Унура с отцом своим. Посмотри сама.

Я, превозмогая тошноту и слабость, подошла к окну и отодвинула шторку.

Молодая монголка как раз садилась в машину, она выглядела расстроенной, и Хан захлопнул за ней дверцу, потом резко повернул голову в сторону пристройки и посмотрел на меня исподлобья…. А мое сердце не просто забилось оно взорвалось диким триумфом, сумасшедшим восторгом и я чуть не закричала. Пошатнулась и сползла на пол.

— Тебе плохо?

Закричала Эрдэнэ, быстро подъезжая ко мне на коляске.

— Нет. Я сейчас встану и выйду к завтраку. Я ужасно хочу есть.

Девочка изо всех сил обняла меня.

— Я же говорила, что все будет хорошо. Папа любит тебя! И выберет тебя!

А мне не верилось, что я победила. Мне казалось, что они сейчас вернутся или я сплю. Да и кто сказал, что это означает, что женитьбы не будет. Они просто уехали и…

Глава 12

Тебе холодно, потому что ты одинока: ничто не питает скрытый в тебе огонь. Ты больна, потому что лучшие из чувств, дарованных человеку, самое высокое и самое сладостное бежит тебя. Ты глупа, потому что, как ни велики твои страдания, ты не призываешь его к себе и не делаешь ни шагу к нему навстречу.

Шарлотта Бронте, "Джейн Эйр"

Я не пошла к завтраку…Что-то меня остановило. Я понимала, что этот триумф мне дорого обойдется. И тошнота она стихла ненадолго, но ее отголоски горчили во рту. И я боялась выглядеть больной и немощной, почти сдавшейся. Боялась, что он поймет, как сильно мне было плохо все эти дни и как я боялась его потерять. Боялась, что променяет меня на другую. Ревность страшное чувство, самое страшное из всех, что может испытывать человек — оно выворачивает душу и вытаскивает на свет самые черные эмоции, отравляющие тебя изнутри.

Представляла, как Хан сидел во главе стола и так привычно с аппетитом поглощал содержимое тарелки, разговаривал с гостями, улыбался этой девушке, пока я голодала, пока он запрещал приносить мне есть в пристройку сам …сам наслаждался обществом этой…и кто знает почему они уехали. Возможно это не из-за меня. Нет, война не окончена. Она только началась. И победа мне лишь привиделась. Это было бы слишком просто.

Через час в пристройку зашла Зимбага. Она выглядела обеспокоенной, какой-то сжатой и нервной. Никогда раньше я ее такой не видела. С порога набросилась на меня.

— Почему есть не идешь? Все уехали. Почему дальше голодом себя моришь? Почему в спальню мужа не возвращаешься?

Отвернулась от нее, чтобы не видела мои выплаканные глаза и опухшее лицо.

— Меня никто не звал.

— А что должен прийти и поклониться в ноги?

— Не должен, — ответила и ощутила, как снова накрывает тошнотой. Резко, безжалостно, как удушающей волной. Бросилась в уборную, прикрывая дверь, сгибаясь пополам над унитазом и извергая только воду. В этот раз меня выворачивало долго и очень болезненно.