Жена между нами

Пока развивался и умирал мой брак, необходимость узнать правду неуклонно росла. Я предавалась мечтам о том, как это произойдет. Я боялась, что мои воспоминания поблекнут, как старая цветная фотография, отбеленная солнцем, поэтому я старалась поддерживать в них жизнь. Я начала записывать все в своего рода дневник – черный «Молескин», который я прятала от Ричарда под матрасом в одной из гостевых спален.

Сейчас это все звучит как ирония, потому что я окружила себя ложью. Иногда я боюсь поддаться соблазну окончательно в ней утонуть. Может быть, так будет проще – погрузиться в новую реальность, которую я сама себе создала, как в зыбучий песок.

«Будет настолько проще все отпустить», – думаю я.

Но я не могу. Из-за нее.

Я откладываю альбом и подхожу к маленькому письменному столу в углу комнаты. Достаю блокнот и ручку и начинаю сначала.

«Дорогая Эмма,

Я бы ни за что не стала слушать того, кто стал бы отговаривать меня выходить замуж за Ричарда. Я понимаю, почему вы отталкиваете меня. Я недостаточно хорошо все объяснила, потому что не знаю, с чего начать».

Я пишу, пока не заканчивается страница. Я раздумываю, добавить ли в конце: «Ричард приходил ко мне вчера», но решаю, что не стоит, потому что это возбудит не тот тип сомнений, который нужно, она может подумать, что я пытаюсь заставить ее ревновать.

Поэтому я просто ставлю свое имя, складываю листок втрое и прячу в ящик стола, чтобы перечитать еще раз, прежде чем отдать его ей.

* * *

Чуть позже я принимаю душ и одеваюсь. Я провожу по губам столбиком помады, скрывая след прикосновения Ричарда. Внезапно я слышу крик тети Шарлотты и бегу на кухню.

К потолку поднимается черный дым. Тетя Шарлотта машет кухонным полотенцем на оранжевые языки пламени, пляшущие на плите.

– Соду! – кричит она.

Я хватаю из шкафчика коробку и тушу пламя, высыпая на плиту ее содержимое. Тетя Шарлотта бросает полотенце и включает холодную воду, подставляя под струю ярко-красную отметину на предплечье.

Я убираю с плиты сковороду с вспыхнувшим беконом и достаю из морозилки лед.

– Держи.

Когда она убирает руку из раковины, я выключаю кран.

– Что случилось? С тобой все хорошо?

– Я хотела перелить жир из-под бекона в старую кофейную банку.

Я пододвигаю к ней стул, и она тяжело на него оседает:

– Я промахнулась. Всего лишь капнула жиром в огонь.

– Не хочешь сходить к врачу?

Она отнимает от руки упаковку со льдом и смотрит на отметину. Ожог длиной с палец и примерно полсантиметра в ширину. К счастью, волдыря нет.

– Ожог не сильный, – говорит она.

Я смотрю на перевернутую коробку на столе, просыпавшийся на плиту сахар.

– Я случайно всыпала сахар. Наверное, сделала только хуже.

– Давай принесу тебе алоэ, – я поспешно иду в ее ванную и отыскиваю в аптечке за старыми черепаховыми очками и упаковкой ибупрофена тюбик с мазью. Я беру еще и обезболивающее и, вернувшись на кухню, высыпаю себе на ладонь три таблетки и протягиваю ей.

Она вздыхает, смазывая ожог алоэ:

– Помогает.

Я наливаю ей стакан воды, и она глотает таблетки.

Я смотрю на новые толстые очки у тети Шарлотты на переносице, потом медленно опускаюсь на стул рядом с ней.

Как я могла не замечать?

Я так зациклилась на отношениях Эммы и Ричарда, что пропустила то, что все это время происходило прямо передо мной.

Ее головные боли, ее неловкость. Буква «В» в календаре – врач. Она избавлялась от лишних вещей, чтобы удобнее было передвигаться по квартире. Она посмотрела в меню в баре отеля, а потом заказала коктейль, которого там не было. И эта осторожная походка во время нашей прогулки к Гудзону. Коробка с сахаром, которая совершенно не похожа на коробку соды, но которую можно с ней перепутать, схватив в спешке, глядя на нее сквозь пелену тумана, теряя зрение.

В горле у меня застревает всхлип. Но нельзя заставлять ее утешать меня. Я беру в руку ее ладонь с бумажно-тонкой кожей.

– Я слепну, – мягко говорит тетя Шарлотта. – Я только что была на повторном приеме, и мне подтвердили диагноз. Макулярная дегенерация. Я собиралась тебе рассказать. Наверное, не таким драматичным способом.

Я думаю о том, как однажды она потратила неделю, нанося на холст сотни мазков, чтобы воспроизвести кору старинного красного дерева. Как она объясняла мне, когда мы лежали на пляже и смотрели в небо во время одного из маминых дней без света, что, хотя наш глаз воспринимает солнечный свет белым, на самом деле он состоит из всех цветов радуги.

– Мне так жаль, – шепчу я.

Я все еще погружена в воспоминания о том дне, о сэндвичах с индейкой и сыром, термосе лимонада и колоде карт, которые тетя привезла с собой, чтобы научить меня играть в джин, когда она прерывает молчание.

– Помнишь, как мы вместе читали «Маленьких женщин»?

Я киваю.

– Да, – я уже задумываюсь о том, что она видит и чего уже не может увидеть.