Жена Моцарта

Не совсем музей, экспозицию «Природа», приуроченную к международному форуму и дням Арктики и Антарктики в столице. Но она выбрала, и мы пошли.

Вслушиваясь в монотонный голос аудиогида, я боялся Диану о чём-то и спрашивать, с таким интересом она рассматривала пушистых забальзамированных пингвинят, лисицу с облезлой мордой, навеки застывшую с каким-то дохлым зверьком в зубах, и долго сидела на корточках перед гнездом гагары.

Мне к стыду своему эта «северная птица» навеяла воспоминания только о неприличной частушке, где она мороза не боится и может на лету почесать свою… дальше для меня было «запикано» цензурой в присутствии ребёнка. Для меня Ди всё же была ребёнком, хоть угловатости в ней и поубавилось с нашей последней встречи, а Катины черты: приземистая фигурка, блеск шоколадных глаз, улыбка — бросались в глаза только острее.

С «пи-пи-пи» начинался следующий куплет… пи-ратики-пиратики…

Вот про этих «пиратиков, морских акробатиков» я и мурлыкал себе под нос, вспоминая недобрым словом Патефона (надеюсь ему так икается, где бы он сейчас ни был), который и научил меня дурацким песенкам, и рассматривал меню кафе, куда мы заехали с Дианой после неожиданно долгой прогулки.

— А в музее космонавтики есть чучела Белки и Стрелки, — неожиданно заявила она. — Но мой любимый, сука, Дарвиновский. Блядь, нет, я не испытываю болезненной тяги к мёртвым животным, — натянуто улыбнулась она, словно прочитала в моих глазах осуждение, а не вопрос. — Просто хочу стать таксидермистом и похуй.

— Серьёзно? — даже не нашёлся я, что сказать. Видимо, в обратную сторону это не работало: дети не смущаются теперь материться при взрослых.

— На самом деле нет, — засмеялась она, в этот раз почти искренне. — Но это всегда производит такой пиздатый эффект. Просто у нас нет ни одного учебного заведения, где учат такой профессии. Поэтому ёбаная таксидермия — у меня в планах, после института.

Я честно похлопал глазами — даже я столько не матерился ни к месту, — и не спросил на кого она собирается учиться. Но Диана, похоже, и не ждала вопросов, как-то незаметно перехватив инициативу в разговоре.

— А знаешь, из какого животного нельзя сделать чучело?

— Э-э-э, — я отложил меню. Что-то мне и есть-то перехотелось. И жуткий нафталиновый запах, что, кажется до сих пор стоял в горле с выставки, словно стал ярче. — Понятия не имею.

— Подсказка: из того, у кого, блядь, нет перьев, шерсти или чешуи.

Я представил лысую птицу, бритого зайца и облезшую дохлую рыбу — это всё, на что у меня хватило воображения.

— Кальмар! — засмеялась Диана. — Ещё улитка!

— Семён Семёныч! — выразительно хлопнул я себя по лбу.

Выложил на стол телефон. Я ждал звонка. И в это кафе мы приехали не просто так.

— Я похожа на неё, да? — хмыкнула Диана, когда, ожидая сделанный заказ, я задумался и принялся разглядывать девочку внимательнее, чем того требовали приличия.

— На Катю? — спохватился я, что так глазеть не стоит, когда она выразительно поправила вырез на груди. — Немного.

— Какой она была? — подпёрла рукой щёку. И я невольно сглотнул. Этот жест был такой Катин, что у меня поплыло перед глазами.

— Доброй. Ласковой. Мягкой, — я пожал плечами. — Робкой. Скромной, — сделал я упор на последнее слово, разумно решив, что девушке скромность никогда не помешает, да, собственно, не сильно и приврал. 

— Ясно. Слабой, — поджала губы Диана.

— Нет, гири тягать это точно не про неё, — улыбнулся я. Конечно, я понимал о какой слабости речь, но Катя не заслужила такого отношения родной дочери. И я взялся за неблагодарное занятие её переубедить. — У неё была одна поразительная черта, которую я за всю свою жизнь больше никогда ни у кого не встречал. Она не могла убить даже комара, севшего на руку. Она его прогоняла. Липкие ловушки для мух и крысиный яд считала позором человечества. Ей больно было смотреть на пойманную рыбу, на сломанную ветку. Она открывала окно, чтобы выпустить залетевшую осу. А в ванной у нас стояла специальная банка. Для пауков. Она их ловила в банку и выпускала на улицу. Она ценила и берегла жизнь, как никто. И чьей бы ты ни была, что бы ни случилось с Катей, тебя она любила и берегла больше всех. И сберегла. Ведь ты выжила.

Не знаю, удалось ли мне достучаться до этой девочки.

Возможно, вопросы её стали не столь вызывающими, потому что она видела, что мне её резкость и дерзость не нравятся. Но как бы то ни было, мы просидели почти до темноты.

Она спрашивала. Я отвечал.

Я спрашивал. Она отвечала.

Мы смеялись. Или грустили.

Но одно я понимал точно — мы были совсем чужими.

— Знаешь, я, наверное, сейчас грубость скажу. Но я рада, что ты не мой отец, — вдруг пожала она плечами, когда уже и мороженое, что мы заказали после десерта, было съедено. — Блядь, нет, ты классный, базара ноль. Крутой. Сильный. Интересный. Но я бы понятия не имела как себя с тобой вести, если бы ты был мне отцом.

— А как ты ведёшь себя сейчас?

— Как с парнем, — пожала она плечами.