Жена Пилата, или Тайна прокуратора

«От Марцеллы из обители Весты» — в таком официальном тоне начиналось письмо, будто я не узнала бы ее каракули. Расправив папирус, я отметила, что в строчках меньше хорошо знакомых мне восклицательных знаков и тире. Причина ее сдержанности скоро выяснилась. Слухи о болезни Германика докатились до Рима, где встревоженная общественность ждала дальнейших вестей из Антиохии.

А недавно загадочным образом возникли другие толки. «Это правда, что Германии выздоровел?» — спрашивала Марцелла. Она рассказывала, как сотни ликующих людей с факелами устремились к дворцу и разбудили Тиберия радостным скандированием: «Все прекрасно снова в Риме. Все опять у нас спокойно. И Германии жив-здоров».

На этом заканчивалась спешно написанная эпистола Марцеллы, почему-то встревожившая меня. Как среагировал Тиберий на такое непомерное проявление любви к Германику? Различие между этими двумя людьми бросалось в глаза. Если Тиберий был бесстрастным оратором, то Германии — блистательным. В то время как император не мог гордиться большими военными успехами, Герм аник прославился своими победами на весь мир. В довершение ко всему Тиберия с самого начала недолюбливали и ему не доверяли, и Германик слыл всеобщим любимцем. Агриппина, внучка Августа, и Германик, его внучатый племянник, являлись наследниками трона по крови. Тиберий, пасынок Августа, получил бразды императорского правления, когда Германик еще не достиг зрелого возраста. Почти повсюду в мире считали, что Рим хранит верность законному наследнику.

В первый раз я подумала о потере любимого дядюшки не просто как о личном горе. Будущее отца, и в меньшей степени — Пилата, было связано с проконсулом. Что будет с ними, если Германика не станет?

Каждое утро я посылала Рахиль к нему домой с цветами из нашего сада и приготовленными собственноручно блюдами. Юлия и Друзилла вернулись из Эфеса, где они проводили лето. Они внимательно и заботливо ухаживали за отцом, но какие бы усилия мы ни прилагали, ничего не помогало. Несмотря на старания рабов, постоянно соскребавших имя Германика со стены, каждое утро оно вновь появлялось, и всегда укороченным еще на одну букву.

Германик слабел на глазах. Когда осталась только одна буква, созвали всех членов семьи и друзей. Перед тем как Пилату выйти из дома, я упрашивала его взять меня с собой. Но он отказался наотрез.

— О чем ты думаешь? Твоя же мать нашла мертвого младенца в этом доме, подвергшемся проклятию.

— Мне ничего не грозит. Я не имею никакого отношения к происходящему там, — пыталась я убедить мужа. — Я сразу не распознала беременность, потому что ни о чем не думала, кроме как о дяде Германике.

— Вот именно, не думала.

Я в испуге посмотрела на него. Пилат немного смягчился.

— Но ты и сейчас не думаешь. Как (бы ты себя чувствовала, если бы зло перекинулось и на нашего ребенка?

Меня охватило отчаяние, и рука непроизвольно потянулась к систруму, висевшему на шее. Я кивнул в знак согласия и отвернулась.

Пилат возвратился вечером, когда i я сидела в саду и смотрела, как блестят в реке лучи заходящего солнца. С подавленным видом он сел возле меня.

— Он умер? — шепотом спросила я.

Пилат взял мою руку.

— Германик оставался мужественным до конца. Даже видавшие виды офицеры плакали. — Муж говорил хриплым голосом. — Для каждого из нас у него нашлось доброе слово, а тебе он просил передать вот что.

Я слушала, затаив дыхание.

— Он любит тебя и желает много радости в жизни. Он выразил надежду, что ты будешь такой же замечательной женой, как твоя мать и Агриппина. — Пилат нахмурился. — Германик говорил еще об одном, чего я не понял. Он был очень слаб.

Я едва сдерживала слезы.

— Так что же он сказал?

— Он вспоминал о каком-то давно увиденном тобой сне. Кажется, про волка. Он сожалел, что отнесся недостаточно серьезно к твоему сновидению. «Предсказание сбывается», — произнес он. — Пилат покачал головой. — Несомненно, это — бред умирающего человека.

— Конечно, — вымолвила я, опустив глаза. - А что еще?

— Он просил нас отомстить за его смерть. «Передайте Тиберию, к моей смерти причастны Пизон и Пландина, — прохрипел он. — Скажите народу Рима, что я вверяю ему свою жену и детей». Потом он взял Агриппину за руку. — Голос Пилата сорвался. — И жизнь его оборвалась.

— Я должна была быть там. — Рыдания душили меня.

Пилат попытался обнять меня, но тело мое оцепенело.

Во всем цивилизованном мире Германик прославился как справедливый и терпимый человек, вестник мира и процветания. Во время нашей двухгодичной инспекционной поездки по провинциям толпы людей, тысячи мужчин, женщин и детей сердечно приветствовали его. Я вспоминала, как подобно золотому дождю на него сыпались бархатцы, б5росаемые с крыш жителями городов, как женщины, желая только прикоснуться к краю его тоги, прорывались сквозь строй охранявших солдат. Харизматическая личность проконсула во всех вселяла уверенность, ибо все, что хорошо для Рима, хорошо для мира.

Сейчас мир погрузился в траур. Люди забрасывали камнями храмы и вышвыривали домашних божков на улицы. Даже варвары прекратили междоусобицы, будто их дом постигла трагедия.