Жена Пилата, или Тайна прокуратора

Наше прибытие было волнующим: никаких резких гребков, никакого пения рабов, никакой беготни надсмотрщиков и щелканья кнута. Корабль медленно и тихо приближался к пристани. Агриппина, одетая в черное, с вуалью на лице, первой сошла на берег — одна, опустив глаза, держа в руках урну с прахом Германика. Ее встречали близкие друзья и офицеры, служившие под его командованием. На пристани невозможно было протиснуться, люди стояли даже на крышах домов. Мужчины, женщины, дети горько плакали. Их голоса слились в протяжный стон.

Несколькими днями позже я слегла в постель.

 — Небольшие осложнения. Никаких причин для тревог, — говорил Петроний Пилату. Я старалась устроиться удобнее, чтобы не чувствовать боли, и думала о маме; она была так далеко.

Рахиль тоже успокаивала и подбадривала меня, но иногда я замечала выражение озабоченности на ее лице. Один раз я слышала, как она сердито отчитала Психею за то, что та судачила с другими рабами о соседке, умершей во время родов. Они думали, я их не слышу.

Следующее письмо от мамы бередило душу — так ярко оно было написано. Читая его, я живо представила царскую траурную процессию, продвигавшуюся по дорогам Калабрии, Апулии и, наконец, Кампании, вдоль которых собирались тысячи людей, чтобы отдать дань уважения праху наследника империи.

Две когорты в черных доспехах составляли почетный эскорт. Они несли пучки розог с воткнутыми в них топорами в перевернутом виде и знамена без украшений. Центурионы, сменяя друг друга, несли урну с прахом. Бедная Агриппина, бледная как полотно, не проронив ни единой слезы, ни единого слова, пешком проделала весь путь. Если бы ты только могла видеть все это. В каждом поселке к процессии присоединялись местные жители. Некоторые крестьяне приходили из дальних деревень. Вместе со всадниками в пурпурных полосатых туниках они строили траурные алтари и делали жертвоприношения. У меня сердце обливалось кровью.

Несколькими днями позже мы получили короткую записку из Террачины, где служили Нерон и Друз, об их встрече со своей матерью вместе с братом Германика Клавдием. Поражало отсутствие императора и Ливии. «Что это значит? — задавалась вопросом мама. — Они считают траур ниже своего достоинства или опасаются, что общественность заметит неискренность на их лицах? Я боюсь за Агриппину, боюсь за нас всех».

Желая немедленно обсудить последние события с Пилатом, я встала с постели. Глянув на простыню, я увидела красное пятно, где лежала, и вдруг почувствовала липкую влажность между ног. Я позвала Рахиль, немедленно пославшую раба за доктором Петронием.

Лежа на кушетке с согнутыми в коленях ногами, я думала, почему так долго не идет доктор. Где он может быть? Казалось, прошла вечность, прежде чем он наконец появился. В свойственной ему сердечной манере — такой неискренней, решила я — стал меня успокаивать:

— Кровотечение остановилось. Совсем не о чем тревожиться. — Петроний дал Рахили мешочек с протертым маком и сказал: — Это успокоит ее. Смешай с молоком и медом. Самое главное — госпожа Клавдия не должна вставать.

Его обходительные манеры вовсе не развеяли мои страхи. Я срочно послала Рахиль в храм Исиды с запиской, в которой просила мистагога дать какое-нибудь снадобье.

— Дорогая Исида, не оставляй меня! — снова и снова молила я.

В течение двух последующих недель пришлось лежать в постели. Иногда мы завтракали вместе с Пилатом, но по большей части он из-за своей занятости не бывал дома. Меня одолевало чувство одиночества. Но вот как-то дождливым утром с пристани прибежал, тяжело переводя дух, наш главный раб. Я села на кушетке и трясущимися руками развернула принесенный им папирусный свисток с императорской печатью. Комок встал у меня в горле, когда я увидела знакомый почерк.