Жена поневоле

— Кир, ну ты, как маленькая, — как ребенку начал «объяснять» Павел. — Ты же у нас любишь все красивенькое, воздушненькое и эстетичненькое — это я аскет, могу спать на полу, а тебе же надо лучшее — в доме только две спальни, достойные твоего выбора — хозяйские. Одна на восток, другая на запад — поскольку ты соня, рассвет тебя мало интересует, а вот закат — это да, как сейчас помню, когда ты ко мне в госпиталь вечером приезжала и все время говорила: «Посмотри какая красота, Шубин!». Значит, хозяйская спальня окнами на запад.

— Циник ты, Шубин! Нет в тебе ни капли романтики! Лучше бы я тебе не звонила… — печально вздохнула Кира, и обида на его «дурацки» шутки выплеснулась ее откровением: — Совсем ты меня не знаешь, Шубин! Сплю я, между прочем, не как ты на кроватке со всеми удобствами, а на кожаном диване в кабинете — стелю простынку, накрываюсь халатиком и сплю на маленькой подушечке! А ложе супружеское — огромное, с одеялом и горой подушек, в сторонке стоит — нетронутое… И рассвет я встречала вчера — потому что, от волнения перед встречей с дочерями уснуть не могла… А ты говоришь «соня»! Зачем ты меня обижаешь, представляя избалованной дурочкой?! Ничего то ты, Шубин, про меня не знаешь: как я жила без тебя все эти годы и как сейчас живу без тебя все эти долгие-долгие дни! Не знаешь и не понимаешь, что творится у меня в душе…

Кира хотела обидеться и отключиться, но…

«— Дурища, ты бестолковая! Как же он все это узнает, если ты ему ничего о себе не рассказываешь? Вот он и надумывает всякую ерунду, а потом сам не знает, что из этого правда, а что выдумки и как из этого клубка своих же «надумок» выбраться. Как он тебя еще терпит с твоими «утайками» и «штормишками»? Мужик, тем более «военный», любит ясность — ему надо точно знать: где была, с кем и когда вернешься!»

«— Он должен мне доверять…»

«— Доверять? Тебе? — Гном ехидненько захихикал, прикрывая рот ладошкой. — Тебе самой то не смешно? Доверия она требует от мужика! А ты сама то себе доверяешь? Сегодня тебе одно, завтра совсем другое! То свободу ей подавай, то замуж приспичило! Ты сначала сама то определись, чего тебе надобно в жизни, а уж потом маленькими шажочками к цели иди».

«— А почему маленькими? К своей цели надо стремиться и идти семимильными шагами…»

«— Такими-то шагами ты мимо настоящего мужика обязательно проскочишь! А с нами надо ласково, да не спеша, что б не испугать: сделала шажок — погладь, подкорми, сделала другой — уступи да похвали… Вот так до свадьбы через месяц, другой и дошагаешь!»

«— Мой маленький Гном, поправь колпачок, — запела Кира, — и, брось, не сердись, разожми кулачок… Не топай ногой, потеряв башмачок, и так не сердись, разожми кулачок… Нет, нет я к тебе не пойду в твой маленький дом, я стар, я устал, да и двигаться стал я с трудом… Мне тысячу лет, потому лишь, что мне тридцать три… Слезинки утри, надень башмачок и косу привычно, закинь за плечо…»

«— Я ее уму-разуму учу, а она распелась, Дурища! Как есть Дурища! — растрогался Гном и ладошками вытер выступившие на глаза слезинки. — Иди уже, убалтывай своего «принца», а то опять одна останешься — возись потом с тобой…»

«— Спасибо… мой самый родной и самый любимый…»

— Кир, ты опять обиделась? Только «не бросай трубку»…

— Пашечка, я сделала большую ошибку, что раньше не рассказала тебе о своей жизни… без тебя… Я не рассказывала тебе, чтобы не волновать — я сама виновата, что теперешнюю, настоящую ты меня совсем не знаешь…

И Кира начала рассказывать, как рухнул для нее весь мир, после слов его матери о его женитьбе, и как получилось, что она вышла замуж; как жила все эти годы с разбитым сердцем (конечно, об ужасном первом месяце своего «добровольного» насилия мужем над ее телом она не рассказала, просто сказала, что сексуальные отношения с мужем у нее не сложились из-за ее отвращения к мужу, и они совсем прекратились после второй беременности) и почему не разводилась; рассказала при каких обстоятельствах познакомилась с Бурмистровым; как ей было страшно целиться в живого человека и еще страшнее видеть нацеленный на тебя пистолет; как невозможно больно ей было увидеть его и еще больнее понимать, что он сдается болезни; как трудно было не думать об этом, навещая его в госпитале, и, зная его отношение к ней, поддаться безрассудной страсти, вспыхнувшей в ее заживающем сердце и давшей почувствовать ей, что она ожила и может снова желать и страдать; как она не могла поверить, что снова влюбилась в него и как мучилась сомнениям, прежде чем довериться ему, поверить в его любовь и дать им обоим шанс на счастье; как страшно ей было связанной лежать на железной кровати, считая удары собственного сердца, и о ночном звонке перепуганного Вячеслава; об их договоре и о «зарплате» Змея Горыныча; и о том, как тяжело ей даются тренировки после пятнадцатилетнего перерыва: поясницу ломит, плечи болят, пальцы в кровавых мозолях от повода, болят натертые до кровавых мозолей в «чужих» сапогах ноги и волдыри на руках, после работы на конюшне…