Женщина

Она забывала имена людей. Церемонно называла меня «мадам». Не узнавала внуков. За столом спрашивала их, хорошо ли им здесь платят. Она думала, что живет на ферме и это другие работники, как и она. При этом она понимала, что с ней что-то не так, – ее стыд, когда она прятала под подушку испачканное мочой белье, и тихий голосок из постели однажды утром: «Оно само». Она цеплялась за мир изо всех сил. Неистово, неровными стежками шила и складывала стопками шарфы и носовые платки. Стала привязываться к предметам – например, всегда ходила со своей косметичкой и чуть не плакала, если не могла ее найти.

За тот период я дважды попадала в аварию по своей вине. У меня постоянно болел живот, было трудно глотать. Я срывалась по любому пустяку, всё время хотелось плакать. А иногда, наоборот, мы с мальчиками истерически хохотали, делая вид, что мамины провалы в памяти – это розыгрыш. Я рассказывала о ней людям, которые ее не знали. Они молча смотрели на меня. Мне казалось, что я тоже схожу с ума. Однажды я несколько часов бесцельно колесила по сельским дорогам до самой ночи. Я завела роман с мужчиной, который был мне неприятен.

Я не хотела, чтобы мама впадала в детство. Она «не имела права».

Она начала разговаривать с воображаемыми людьми. Когда это случилось впервые, я проверяла работы. Я заткнула уши и подумала: «Это конец». Потом написала на листке бумаги: «Мама разговаривает сама с собой». (Тогда я сделала это просто для себя, чтобы легче было вынести. Теперь я пишу те же самые слова, но уже чтобы донести, объяснить.)

Она больше не хотела вставать по утрам. Ела только молочные продукты и сладкое, от остального ее рвало. В конце февраля врач отправил ее в больницу в Понтуазе, где ее положили в гастроэнтерологическое отделение. Через несколько дней ей стало лучше. Она пыталась сбежать из палаты, и медсестрам приходилось привязывать ее к стулу. Впервые я помыла ее вставные зубы, почистила ногти, намазала лицо кремом.

Через две недели ее перевели в гериатрическое отделение. Это небольшое современное четырехэтажное здание за больницей, окруженное деревьями. Пациенты (в основном женщины) распределены следующим образом: на втором этаже – те, кто находятся там временно, на третьем и четвертом – те, кому разрешено оставаться до самой смерти. Четвертый этаж – для пациентов с инвалидностью и расстройством интеллекта. Палаты двухместные и одноместные, все светлые и чистые. Обои в цветочек, гравюры, настенные часы, кресла из искусственной кожи, небольшой санузел. Комнату для постоянного проживания иногда приходится ждать очень долго – например, если минувшей зимой было мало смертей. Маму поместили на второй этаж.

Она говорила взахлеб, пересказывала сцены, которые, как ей казалось, видела накануне – какое-то ограбление, тонущего ребенка. Утверждала, что только вернулась из магазина и там было полно народу. Ее снова мучили страхи и приступы злости: она возмущалась, что работает как лошадь, а ей не платят; что ее преследуют какие-то мужчины. Встречала меня в ярости: «Я просто нищенствую в последнее время, не хватает даже на кусок сыра». Носила в карманах ломтики хлеба, оставшиеся с обеда.

Но, несмотря ни на что, она не сдавалась. К религии она охладела, больше не просилась в церковь, не носила четки. Она хотела выздороветь («Врачи обязательно выяснят, что со мной») и уехать из больницы («С тобой мне было бы куда лучше»). Она ходила по коридорам до полного изнеможения. Требовала принести ей вина.

В апреле я однажды пришла в полшестого вечера, и она уже спала, лежа поверх покрывала в одной комбинации и подогнув колени, так что было видно ее половые органы. В палате стояла духота. Я заплакала. Это ведь была моя мама, та же самая, что и в моем детстве. Ее грудь пересекали тонкие синие жилки.

Прошло восемь недель – срок, на который ей изначально выделили палату. Мне удалось перевести ее в частный дом престарелых, но лишь на время: там не принимали «с провалами в памяти». В конце мая она вернулась в гериатрическое отделение больницы в Понтуазе: на третьем этаже освободилось место.

Я помню, как она выходит из машины и заходит в здание – прямая спина, очки, серый пестрый костюм, выходные туфли, чулки: это последний раз, когда, несмотря на рассеянный взгляд, она всё еще похожа на саму себя. В чемодане у нее несколько блузок, белье, какие-то сувениры, фотографии.