Женщина без имени

– Это наш сын. Наш Питер.

Мальчику было лет семь. Может быть, восемь. Очки с толстыми стеклами. Симпатичный парнишка. Он протянул мне руку.

– Здравствуйте, сэр. Вы тот самый писатель? – Он подтолкнул очки повыше. – Мы прочли все ваши книги.

Я пожал ему руку. Моника не отпускала меня несколько мгновений. Плакала. Всхлипывала. Я поцеловал ее в щеку, а потом опустился на одно колено, чтобы поговорить с мальчиком, глаза в глаза.

– Я был когда-то писателем. – Я перевел взгляд на сцену. – Думаю, сейчас нам предстоит выяснить, остался ли я им.

Он кивнул.

Медсестра, передавшая мне в лифте именинный торт, перегнулась через подлокотник своего кресла у самого прохода. На ее лице было изумление. Я схватил ее за руку.

– Ваша улыбка… согревает меня. У вас очень красивая улыбка.

Когда я повернулся, возле меня стояла Лиза. Ежик рыжих волос. Она выросла. Просто Джули Эндрюс в детстве. Никаких катетеров, никакой капельницы. Хороший цвет лица. Я встал на оба колена. Глаза в глаза. Она потянулась, провела по моей щеке тыльной стороной ладони, а потом вцепилась в книгу, которую я подарил ей на Рождество.

Я поднялся по ступеням.

Кейти встретила меня, взяла под руку, подвела к микрофону и прошептала:

– Mon chéri[26].

Она поставила передо мной микрофон, отошла в тень и остановилась там. Свет прожекторов освещал мое лицо, оно появилось на всех экранах, и кое-кто узнал меня. В зале воцарилась мертвая тишина, такое выражение подойдет. Единственным звуком было мое прерывистое дыхание, усиленное микрофоном. Перед сценой сидели ребятишки – человек сто. Коляски, костыли, капельницы, очки с толстыми стеклами, шрамы и пластыри. Я посмотрел сначала на них, потом на остальную аудиторию. Я разгладил рукой первую страницу, пытаясь найти слова. Место, с которого начать. Я посмотрел на Кейти, но она даже не попыталась подойти ко мне. Сияющий Стеди стоял в задних рядах. Я истекал потом.

Я стоял один, потребность – в одной руке, страх – в другой, надежда – вне досягаемости.

– Я… – Это было трудно, может быть, труднее всего. – Я…

Сколько бы я ни пытался, слова не шли.

Не в силах произнести ни слова, я взял микрофон со стойки, подошел к краю сцены, сошел с нее на ковер и сел по-турецки. Я махнул рукой детям и медсестрам, которые были рядом.

– Идите сюда. Ближе. Садитесь вокруг меня.

Дети сползли на края своих сидений. Медсестры им помогли. Кейти тоже. Сотня ребятишек начали игру «вытащи спичку». Куча-мала перед сценой. Я ждал, пока каждый из них не окажется – шаркая, переваливаясь или ползком – рядом со мной. На это ушло несколько минут. На многих детях были футболки с изображением пирата Пита, Пита Хейна или поднявшего все паруса корабля «Многоречивый». У некоторых на шее висела имитация волшебной медной подзорной трубы. Кое-кто крепко держал в руках старые издания моих книг.

– Всегда лучше, когда наши колени соприкасаются.

Они придвинулись ближе. Огромный экран над моей головой показывал меня сидящим среди моря сломанных и смеющихся детей. Я посмотрел на экран и увидел себя, смотрящего на самого себя. Четкая картинка.

Я среди ненужных людей. Мое место в мире.

Многие в задних рядах встали, чтобы видеть меня. Операторы телевизионных каналов снимали со сцены над моей головой и из ряда передо мной. Тремя рядами дальше махал мне рукой мой бывший издатель. Редактор плакала. Мне нужно было кое-что объяснить.

Кое-кто из детей неуверенно держался в отдалении. Я махнул рукой.

– Идите сюда. Я подожду. Я не кусаюсь.

Они рассмеялись, куча-мала выросла.

Я положил рукопись на колени. Когда намокшие в воде страницы сморщились, пожелтели, внешние уголки потемнели от масла с большого пальца Стеди. Я чувствовал слабый запах его трубки. Интересно, сколько ночей он наслаждался текстом. Откуда-то из-за стен эхом донесся голос Джоди. Слезы застилали мне глаза. Я вытер лицо рукавом, поднял голову и сказал:

– Привет, меня зовут… Питер Уайет. И мне вас очень не хватало.

Эпилог

Кейти сказала, что хочет, чтобы я называл ее Кейти, и я испытал некоторое облегчение. У нее было столько имен, что я обрадовался, когда она остановилась на одном. Что же до ее костюмов и грима, она ими пользовалась только на сцене, на съемочной площадке или при случайных поездках в Париж. Отсутствие такого количества персонажей означало, что Кейти стала Кейти, которой комфортно в своей коже.

Она называла меня П. У. на публике и иногда, когда никто не слышал, «mon chéri». Мне нравилось звучание и того, и другого, но второе обращение совершало у меня внутри что-то такое, чего первое не могло. Я, со своей стороны, начал называть ее Белла, и она как будто не возражала. Думаю, что ее отец тоже не был бы против.