Женщина и спасение мира

Иисус, Иешуа значит Спаситель. Nomen est Omen, имя есть предзнаменование; оно в себе, в своей сокрытой силе содержит неповторимую личность и ее судьбу. В Библии говорится: "Имя Сына Божия... поддерживает весь мир, потому что Он в нем присутствует, и мы Ему поклоняемся в Его Имени"(Ерм.)[171].

* * *

Напоенная из литургического источника, направляемая догматами, духовная жизнь поражает своим совершенным равновесием. Далекая от какой бы то ни было романтической сентиментальности, "внутренней музыки", душевных переживаний, она по своей сущности трезва, проста и мало эмоциональна. Ее "страсть бесстрастная" безжалостно отклоняет всякое видимое или чувственное явление. Даже экстаз, обычно рассматриваемый как признак мистического состояния, "бывает не у совершенных, а у новоначальных"[172], — говорит преп. Симеон Новый Богослов. Духовные учителя часто советовали начинающим: "Если тебе явится Ангел, откажись от видения, смирись и скажи: Я недостоин его видеть". А Сатане, который принял вид Христа, один монах заявляет: "Я не хочу видеть Христа здесь, но в другом месте—в будущем веке". "Не пытайтесь увидеть во время молитвы какой-нибудь образ", — говорит преп. Нил Синайский[173]. Видения редки, они всегда приходят как Благодатный дар и побеждают инстинктивное сопротивление подвижника. Бывают видения нетварного Света, тело становится светящимся и легким до такой степени, что оно поднимается на землей (левитация), но — никаких кровоточащих язв, никакого чувственного благочестия. Икона в своей лаконичности, которая доходит до некоторой сухости в стиле и уничтожает чувственное в схематичности удлиненных фигур и намеренно темных ликов, не позволяет возникать даже самому легкому следу мистического эротизма. Симптоматично то, что в практике православного благочестия совершенно отсутствуют стигматы[174]. Всякое подражание страстям Господним, драматизация страдающей человеческой природы Христа, "долоризм" остаются совершенно чуждыми восточной духовности: напротив, надо следовать нагим — за нагим Христом. В духовном восхождении речь идет не о том, чтобы подражать Христу, но чтобы стать "христоносным", проявить Его Славу: "Твой Лик сияет в Твоих святых" (молитва из богослужения); "Знаменася на нас свет Лица Твоего, Господи (запричастный стих II недели Великого поста). В том же духе на Востоке почитают в кресте не древо мучения, но райское древо жизни, вновь зеленеющее посреди мира. Крест, знамение победы, заключающий в свои объятия весь мир, сокрушает врата адовы. Бесконечно большее, чем ожи дание или надежда, — самое непосредственное ощущение присутствия Преобразившегося и Воскресшего —заставляет сердце дрогнуть в порыве пасхальной радости.

* * *

Восток не знает исповедей, мемуаров, автобиографий, столь любимых на Западе. Тон совершенно другой. Взор никогда не останавливается на страданиях человеческой природы Христа, но проникает за завесу ке-нозиса. Западному духовному созерцанию Креста и почитанию Священного Сердца соответствует на Востоке духовное созерцание запечатанного гроба, из которого сияет жизнь Вечная. Вот почему трагическая сторона мистической ночи, ночи чувств, очень мало разрабатывается на Востоке; мы находим здесь лишь полное совлечение с себя всего чисто человеческого, что и является началом аскетической науки. Теогнозис господствует над эросом, но это неизреченный теогнозис. В душе рождается удивление. Она безмолвствует. Мистики не говорят о высоком; одно лишь безмолвие открывает его человеку. С другой стороны, язык мистиков, в том немногом, что они оставили в письменном виде, отличается от языка богословов. Они говорят в терминах духовного опыта общения с Богом. Переложение их высказываний в логическую систему невозможно. Ангелус Силезиус обращается к Богу: "Я так же велик, как Ты, а Ты — Ты так же мал, как я"[175]. "Если я превращусь в ничто, то Богу должно будет умереть". Подобные изречения не находят себе места в систематическом богословии. Мистический, духовный опыт находится, по словам Дионисия Ареопагита, за пределами всякого концептуального познания, "даже за пределами незнания, у самой высокой вершины духовных Писаний, там, где простые, абсолютные и нетленные тайны богословия раскрываются в светоносной тьме молчания"[176]. Совпадение противоположностей, согласие противоречий осуществляется не в логике, а в действии и опыте. Так, преп. Макарий Египетский говорит: "Бог есть Создатель, а душа есть создание, и нет ничего общего между этими двумя", — и сразу же дает определение духовной жизни, как "превращения души в Бога[177]. "Тот, кто причастен Божественной энергии, сам некоторым образом становится светом"[178], — утверждает св. Григорий Палама и формулирует принцип: "Надо, чтобы мы одновременно утверждали обе вещи и чтобы мы сохраняли их антиномию как критерий благочестия"[179].