Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

В прецедентном тексте «Козлиной песни» — романе Андрея Белого «Петербург»[1018] — город воспринимается как пограничье между реальностью (исторической конкретикой) и воображением («потусторонностью»), т. е. как место мистического предчувствия[1019], находящееся на рубеже «огромной эпохи, за которой брезжит начало неведомого периода»[1020]. В таком Петербурге душа человека распята, испытывает крестные муки, томится, но не ради того, чтобы возродиться в новом качестве, как это было у Достоевского[1021], а потому, что охвачена смятением, растерянностью и осознает катастрофичность жизни. Душа будто бы застыла вместе с Петербургом в ожидании Апокалипсиса.

Роман Вагинова наследует мистике Андрея Белого, доводя ее до гротеска. В «Козлиной песни» катастрофа уже произошла, его герои живут в постапокалиптическом мире, где нет Петербурга как столицы и нет Петербурга как имени. В этой связи слова из предисловия к роману Вагинова («Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград, но Ленинград нас не касается…») соотносятся с прологом к «Петербургу», где Белый отмечает, что «если же Петербург не столица, то — нет Петербурга. Это только кажется, что он существует»[1022] лишь отчасти. Для Белого именно столичность определяет характер Петербурга, тогда как для Вагинова первостепенным является имя города, со сменой которого он меняет свою судьбу. Рассказчик «Козлиной песни» не интересуется Ленинградом — новым городом победившей идеологии, но сам автор пристально наблюдает за судьбой города как в дебютном романе, так и в трех последующих («Труды и дни Свистонова», «Бамбочада», «Гарпагониана»), размышляя о мучительной трансформации города, который потерял свое имя.

Вагинов показывает, что под влиянием новых обитателей города и подчиняясь закону распада, который охватил Петербург после революции и в годы Гражданской войны, словно бы лишившись живительных соков — той пуповины, что соединяла «эллинистов» города с нечеловеческим организмом Петрополя, они вырождаются и умирают. Вагинову удается изобразить «власть места» (о которой писал Н. П. Анциферов) не только над духом, но и над самой жизнью человека: смерть города оказывается гибельной для его коренных жителей.

Смрад разложения становится таким же характерным «героем» «Козлиной песни», как и ее «человеческие» персонажи. Для появляющегося на пороге книги Автора по Ленинграду носится трупный запах. То же чувствует его герой Тептёлкин: «Все казалось Тептёлкину таким рассыпавшимся плодом. Он жил в постоянном ощущении разлагающейся оболочки, сгнивающих семян, среди уже возносящихся ростков»[1023]. Позже другой персонаж романа — неизвестный поэт — сочиняет трагически-ироническое стихотворение:

А друзья его все гниют давно,
Не на кладбищах, в тихих гробиках,
Один в доме шатается,
Между стен сквозных колыхается,
Другой в реченьке купается,
Под мостами плывет, разлагается,
Третий в комнате за решеткою
С сумасшедшими переругивается[1024]

.

«Живых трупов», разгуливающих по виртуальному Ленинграду, замечает Автор в реальном городе. Они не желают подстраиваться под изменившиеся с приходом большевиков обстоятельства жизни и предпочитают не замечать новых насельников города, тех, кого писатель называет «новыми вифлеемцами». Почитая себя людьми эпохи Возрождения («Мы последний остров Ренессанса ‹…› в обставшем нас догматическом море…»)[1025], [1026], герои Вагинова намеренно отгораживаются от действительности теоретическими построениями и мыслями о том, что они являются подлинными хранителями петербургской культуры.

Но не только теории способствуют отрыву коренных петербуржцев от действительности. Особую силу и власть имеют разного рода дурманы, вроде опиума, после принятия которого героям «Козлиной песни» Ленинград представляется Римом периода упадка. Персонажи видят, как Нева превращается в Тибр, как перед глазами возникают причудливые видения садов Нерона или Эсквилинского кладбища, им кажется, что за ними следят мутные глаза Приапа[1027]. Над городом витает дух декаданса, и некоторые жители отбрасывают всякий стыд и предаются сладострастию (см. главу «Философия Асфоделиева»).