Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Задача партии в области работы среди женщин — членов профсоюзов сводится: к пропаганде идей коммунизма делом и словом, устно и печатно, к практическому воспитанию работниц в духе коммунизма, содействуя вовлечению работниц в хозяйственную и производственную работу союзов, к проведению работниц, согласно постановлениям VIII съезда Советов, во все органы управления хозяйства…[1414] –

утверждала А. М. Коллонтай, организовавшая работу женсоветов. Советской женщине «предлагалось занимать активную жизненную позицию, брать ответственность за собственную судьбу в свои руки»[1415].

Все это так или иначе вело к социальному перераспределению ролей, когда профессии, прежде считавшиеся мужскими, оказывались открытыми для женщин[1416], в том числе в сфере гуманитарного производства. И если начиная со второй половины XIX века женщины все увереннее чувствовали себя в русской литературе[1417], то женщина-журналист — скорее феномен прагматической политики Советского государства, способствовавшей перенаправлению человеческих ресурсов из литературы в области, оперативно обслуживающие интересы государства. Примеры Л. М. Рейснер, М. С. Шагинян, М. М. Шкапской, В. М. Инбер, А. Е. Адалис, Е. Г. Полонской показательны: представительницы культуры Серебряного века в 1920-е годы активно вовлекались в журналистику, начиная писать очерки и статьи на заказ газет и государства.

При всей явной прагматичности такого рода деятельности — а она приносила заработок — можно говорить и о заинтересованности писательниц в открывавшихся возможностях: бытовых, карьерных, творческих. Наряду с мужчинами женщины ездили в командировки в разные концы страны, осматривали стройки, заводы, разговаривали с рабочими, технической интеллигенцией, советскими административными работниками, фиксировали увиденное, создавали образы эпохи. Их очерки и книги становились известны широкому читателю. С точки зрения творчества, журналистика предоставляла большое количество совершенно не охваченного литературой материала, давала возможность освоить новые языки описания современности. Как, например, вспоминала М. С. Шагинян, «писатели увлеклись в ту пору вещами и техникой, машиной, проектами, даже названиями инструментов»[1418].

Увлеченность реалиями и языками производства и в целом включенность в механизмы советского дискурсопорождения нивелировали гендер пишущего: по большому счету, не имело значения, кто выступал автором очерка — женщина или мужчина. Оказывалось важно, чтобы очерк документировал некоторый фрагмент реальности с предельно минимальными смещениями фокуса на авторскую субъективность. Неслучайно В. Б. Шкловский в книге «О теории прозы» сетовал на то, что очеркисты нередко «закрашивают свой материал беллетристикой»[1419], в то время как автор очерков не мог заслонять предмет изображения. «Развитие литературы факта должно идти не по линии сближения с высокой литературой, а по линии расхождения»[1420], — подчеркивал Шкловский.

Впрочем, представить, чтобы состоявшиеся литераторы, пришедшие в журналистику, полностью отказались от проявлений авторской субъектности, довольно сложно. Даже такие документальные жанры, как очерк и статья, находятся в существенной зависимости от индивидуальной оптики пишущего и включают элементы его авторской поэтики. Если речь идет о гендере, то стоит предположить, что занявшиеся в 1920-е годы газетной работой писательницы, оказавшись в целом вне поля так называемого женского автобиографического письма[1421], допускали отдельные моменты гендерно индикативного характера и фемининность пишущих могла проявляться и в ориентированных на советскую производственную прагматику текстах. С этой гипотезой мы обращаемся к уральским травелогам 1920-х годов авторства Ларисы Рейснер и Елизаветы Полонской.